Страница 2 из 13
А еще через пять лет Яливец стал самым причудливым и довольно популярным курортом Центральной Европы.
3. Анна, из-за которой Себастьян остался в Яливце, сначала звалась Стефанией. Настоящей Анной была ее мать – жена Франциска. Она лечилась от страха высоты – была альпинисткой. Приехала на курорт вместе со своим приятелем-спелеологом. Они делали одно и то же лучше всех в мире. Только она лезла вверх, а он – вниз, но обоим больше всего не хватало пространства. Когда Анна забеременела от Франциска, то решила родить ребенка здесь, в Яливце. А когда родилась Стефания, то Анна уже никуда не хотела возвращаться.
Она погибла на дуэли, на которую была вызвана своим мужем. Тогда Франциск сразу и переименовал Стефанию в Анну. Он сам воспитывал дочь до того дня, когда пригласил в их дом Себастьяна, возвращавшегося из Африки в Боржаву. Тогда Франциск увидел, что отныне она либо будет слушать другого мужчину, либо не станет ни с кем считаться.
Письма к Бэде и от него
1. Единственным человеком, который знал их всех в течение нескольких десятилетий, был старый Бэда. Поговаривали, что он из Непростых. В любом случае Бэда знавался и с ними. Когда Франц научил Анну читать и писать – долгое время он не хотел, чтобы она это умела, поскольку понимал, что Анна будет не писать, а записывать, и не читать, а перечитывать, а это казалось Францу ненужным, – она захотела узнать больше про начало Яливца, про маму. Такое могло быть известно только старому Бэде, и она писала ему письма с вопросами. Ответы приходили или очень скоро, или шли так долго, что казалось, будто в этот раз был указан ошибочный адрес (по которому не было никого, кто бы мог ответить, что Бэды там не может быть никогда).
Именно тогда Бэда начал жить в броневике, переезжая с места на место, но не пересекая границ определенного круга, центром которого был Яливец. Когда-то Бэда рассказал одну историю.
2. Когда он первый год прожил в своем броневике, то думал, что не сможет забыть ни одной его мельчайшей детали до конца жизни. Вскоре броневик наехал на мину, забытую итальянцами, строившими тоннель на Яблуницком перевале. Бэда чуть не умер. Его забрали какие-то гуцулы. Тело было полностью израненное, и вовсе не так, как ножом, саблей или топором, а так, будто открылись щели в земле. Его запихнули в бочку с медом и поили козьим молоком, створаживающимся в перегретом вине. А броневик взялись ремонтировать цыганские скрипачи. Через девять месяцев Бэда вылез из меда. Броневик стоял в саду, и дети, взобравшись на него, стряхивали с дерева осенние яблоки. Кажется, снежный кальвиль. Поэтому Бэда думал, что запомнил свой воз навсегда. Он вскарабкался, быстро слабея, по лесенке к люку и понял, что не помнит, как ему этой лестницей лазалось девять месяцев назад. Зажмурил глаза и не смог себе представить, где и что там, где все было таким знакомым. Успокаивал себя тем, что стала другой кожа. Или тем, что во время ремонта скрипачи отбросили какие-то детали. И не смог себя успокоить. Так писал старый Бэда.
Анна слала ему письма с вопросами о своей семье. Он писал, отвечая на вопросы, и всегда дописывал еще кое-что о себе, хотя она этого не просила, но читала с интересом.
3. Некоторые письма Анны выглядели примерно так:
…я не прошу, чтобы ты рассказывал все…
…я тебе тоже хочу много всякого сказать о Яливце, Франциске, маме, Непростых. Ты же один-единственный во всем мире, кто знал их всех…
…я сама не знаю – зачем мне все это, но я их чувствую без голосов. Я чувствую свое тело, я начинаю думать так, как оно. Вдруг понимаю, что я не самостоятельна. Я завишу от них всех, потому что ими тоже думает мое тело…
…мне не плохо от такой зависимости, но я хочу знать – что во мне чье: что Францево, что мамино, что Непростых, что от Яливца, а что мое…
…сомнение – это нечто большее, чем ошибка…
…скажи еще что-нибудь…
…рассказывай дальше…
…как когда-то давно выглядел Яливец…
…я так говорю: я так тебя очень люблю, есть и есть…
…я знаю, что мама появилась уже тогда, когда Яливец стал модным. Таких курортов больше в мире не было…
…обо всех наших предыдущих папа всегда говорил, употребляя слово «возможно»…
4. Старый Бэда отвечал (Если бы я помнил все, что они говорили, что мы говорили. Даже без того, что рассказывал я. И если бы они рассказывали тогда мне все то, что они говорили без меня. Но они тоже мало что помнили, кроме нескольких фраз. Когда же ты не помнишь, как говорил, как тебе отвечали, то никого нет. Ты не услышишь голосов. Надо слышать голос. Голос живой и голос оживляет. Голос сильнее образа. Франц говорил мне, что есть вещи, значительно важнее, чем судьба. Скажем, интонации, синтаксис. Когда хочешь остаться самим собой – никогда не отвергай собственных интонаций. Он всю войну говорил тем же голосом, что всегда. Я не могу говорить с тобой второй раз только об этом. Я не могу рассказать тебе всего того, что ты хочешь услышать. Я могу говорить. И тогда ты можешь услышать то, что хочешь. А наоборот – нет. Но и ты всего не запомнишь. Сказанное проходит. Нам хорошо теперь потому, что нам хорошо говорится. Мне нравится слушать, когда я рассказываю тебе. У вас в семье никто не признавал общепризнанного синтаксиса. Знаешь, какие ваши фамильные фразы: есть и есть, надо и надо, безответственная последовательность плотная, я так тебя очень люблю… Сомнение – это больше, чем ошибка, или меньше. Но надольше. Говорят, что твой дед – мамин папа, он не местный, откуда-то из Шариша – имел небольшой сад. Он мечтал там жить на старости лет. Лежать на своих лежанках из ракушек улиток, курить опиум и пинать босой ногой стеклянные шары. Он огородил небольшой кусочек земли, засеял его отборной мелкой однородной травой. В центре закопал страшно высоченный столб и пустил по нему плющ, фасоль и дикий виноград. Рядом выкопал яму и засыпал ее всю ракушками. Говорили, будто что-то подобное он когда-то увидел за высоким забором в Градчанах, когда заблудился там и полез на черешню посмотреть, куда дальше идти. На том лежаке он лежал, когда курил. Голову клал на большой плоский камень, на котором росли только лишайники. Он ходил в Белые Татры, собирал какие-то споры и заражал или оплодотворял ими камень. Еще он сам выдувал стеклянные шары, внутри которых размещались живые цикламены. Шары можно было толкать, они катились, цикламены переворачивались и через некоторое время начинали выкручиваться – корнями – к земле, а верхом – к солнцу. Сад уничтожили, когда мама была еще ребенком, и дед бежал вместе с ней и всеми детьми в горы. Франц также не местный. Никто не скажет тебе, откуда он пришел, откуда вы родом. Он захотел жить в Яливце, надеясь, что там не будет никаких впечатлений, не будет происходить никаких историй. Он хотел, чтобы вокруг не происходило ничего такого, за чем не успеваешь. Ничего, что надо было бы запоминать. Был еще очень молодым. Не знал, что так не бывает – это во-первых – жизнь бурлит везде, пусть по-мелкому, однообразно, но стремительно, неповторимо и бесконечно. А во-вторых – ничего и так не следует запоминать, хватать насильно. То, что должно остаться, приходит навстречу и прорастает. Такова ботаническая география – полнота радости прорастания. Я знаю, что первая Анна появилась уже тогда, когда Яливец стал модным. Отовсюду съезжались пациенты, чтобы пить джин. Городок выглядел уже тогда так, как сейчас, только не было твоих выдумок. Были построены небольшие отели, пансионаты с барами. Там можно было пить самому в номере, вместе с кем-то, в обществе, три раза в день, натощак и на ночь, или всю ночь, или могли разбудить посреди ночи и подать порцию в постель. Можно было оставаться спать там, где пил, или выпивать с врачом или психотерапевтом. Я любил напиваться на качелях. Анна очень хорошо лазала по скалам. Она чувствовала вес каждого фрагмента собственной площади и умела разложить ее на вертикальной стене. Там ничего не надо видеть масштабно. И главное – ты всегда с тросом. Она думала, что ей все безразлично, а на самом деле начала бояться. Начала приезжать в Яливец после того, как сильно расшиблась. Потом снова могла хорошо лазить, хотя побаивалась. Не могла доходчиво объяснить, потому что почти не умела говорить, хоть и думала каждым миллиметром тела. Франц тогда был в два раза больше, чем сейчас, – можешь себе представить, что они чувствовали. Франц никогда никому такого не рассказывал. Но я знаю, что лучше всего им было тогда, когда Анна забеременела. И это – не из-за «быть может». Почему-то принято считать, что финалом определенного сюжета является смерть. На самом деле сюжеты заканчиваются как раз тогда, когда кто-то рождается. Не обижайся, но когда ты родилась, закончилась история Франца и твоей мамы…