Судный день

Потом было что-то вроде собрания. Зеки обступили Маэстро, и каждый пытался сказать ему что-то ободряющее. Остап попросил позвонить с воли матери, которая уже полгода не отвечает на его письма. Другой заключенный дал Позументову письмо для отправки в Генеральную прокуратуру, ибо, как ему кажется, все его обращения в нее где-то по дороге теряются… Обменялись адресами, телефонами, которых за давностью лет у многих просто уже не было… Пустой ритуал… Абсолютно пустой, ибо утром, когда с вещмешком, в бушлате и в шапке-ушанке, тесемки которой были завязаны под подбородком, поскольку лагерный градусник показывал ниже 30, Позументов прошел все процедуры на КПП и вышел во двор, где его ждал старенький с обледеневшим кузовом ЗИЛ, все и случилось.

С помощью Нуарба и Остапа он уже переваливался в кузов, когда неожиданно руки и ноги его обмякли, и поддерживающие его зэки вдруг невольно ощутили тяжесть неподатливого и, судя по всему, уже не управляемого сознанием тела. Они оттащили Маэстро от машины и положили на снег. Лицо Позументова был бледно, с желтыми разводами под глазами, дыхание стало прерывистым, а рот скрутила судорога. Он пытался что-то сказать, но ни Ну арб, ни Остап его не понимали и суетились в великой растерянности.

Прибежавшая фельдшерица, взглянув на бедолагу, покачала головой и велела нести его в санчасть. Пока ждали машину из районной больницы, пока делали электрокардиограмму, Позументов уже наполовину был труп.

Весть о его несостоявшемся освобождении разнеслась по лагерю, и вскоре у дверей санчасти появился вор в законе Зураб Сухумский, принесший швейцарское лекарство, которое ему передали с воли, когда он со стенокардией валялся на той же убогой койке, на которой сейчас доходил старый зек. Прибежали другие, всем хотелось поучаствовать, выразить сочувствие, но фельдшерица никого к больному не пустила и орала как сумасшедшая, как будто от ее крика больной мог вмиг поправиться.

Пропустили к нему только Нуарба по причине общего койко-места и по просьбе самого Позументова. Он уже сипел, и Нуарб с большим трудом вникал в его речь.

– Не судьба… Закопают тут… Ты после отсидки поезжай в Москву, на мой адрес… – Силы покидали старого коллекционера, но, отдавая себе в этом ясный отчет, он ни голосом, ни выражением лица не проявлял страха. Наоборот, он был предельно сосредоточен, видимо, понимая, что каждое его слово может быть в этом мире последним… – Под каминной полкой, на которой сидел кот Бегемот… в печи, под левым крайним изразцом, найдешь тайничок, в нем дневник отца, кольцо и серьги моей мамы и… – У него кончались силы. – Ты меня слышишь?

– Маэстро, ты сам все это возьмешь, все будет хорошо… Тебя сейчас на вертолете доставят в райцентр…

– Мой центр здесь, и пусть меня похоронят на лагерном погосте, номер – на усмотрение администрации… Дневником можешь распоряжаться по своему усмотрению… можешь сжечь, но колечко с сережками отдай Зинаиде Васильевне Угрюмовой, мой ученице, она в Третьяковке работает… И найди моего внука, он учится… я забыл название… – он снова сбился с мысли, лицо его исказилось от боли, и он, чтобы не закричать, прикусил рукав куртки… – Мне нужен сотовый телефон… Если Зураб еще в приемной, попроси у него…

Зураб еще находился в приемной и рассказывал обступившим его зекам какую-то свою историю…

Он первым отреагировал на появление Нуарба:

– Ну, как Маэстро? Это лекарство когда-то меня вытащило с того света… Телефон просит? – и он протянул Нуарбу трубку сотового.

Когда Нуарб вложил мобильник в слабеющую руку Позументова, тот попросил оставить его. Нуарб с фельдшерицей вышли, и вскоре через дверь до Нуарба донесся слабеющий фальцет Позументова. А потом – протяжный стон, растаявший в молчание…

Вбежавший в палату Нуарб увидел закатившиеся под лоб глаза, повидавшие на своем веку бездну красоты… Они еще жили. Нуарб нагнулся и услышал сиплый, едва различимый голос: «Ты, сынок, должен довести мое дело конца… Когда выйдешь отсюда, тебя найдут мои люди и скажут, как действовать… Но ты можешь и отказаться… Это должно быть от сердца… Заработаешь честные деньги… А свои уркаганские делишки ты должен завязать… Ты понял?» И Нуарб в самое ухо Позументова ответил: «Понял, но как они меня найдут?» – «Найдут, они владеют информацией, которая… которая… Прости, я, кажется, отхожу…» – Рука Маэстро сильно сжалась и тут же ослабла, кисть отвалилась к стене, глаза на сведенном смертной судорогой лицо, смотрели куда-то за окно…

– Наш Маэстро умер, – сказал зекам Нуарб, когда вышел в приемный покой.

– Мы здесь все передохнем, по одному… За два дня – два жмурика… – пошел невнятный шепоток, и Нуарб почувствовал вдруг, как холодная, с длинным жалом змея вползает под его рубашку. Даже обстучал себя ладонями, но ощущение надвигающейся беды не проходило, а только усиливалось. Он выбежал на улицу и кинулся в барак, где взял из тумбочки «черный квадрат» и, спрятав его под фуфайку, вышел во двор и широким шагом направился в сторону дымящейся котельной. Там работали трое вольнонаемных, бывших сидельцев этого же исправительно-трудового учреждения. Они встретили Нуарба вопросом:

– Что ж ты, едрена пала, не уберег Маэстро?

Но он не ответил, прошел в конец помещения, где пахло горячим шлаком и было смрадно от табачного дыма, и остановился возле раскаленной печи, в которой бушевало пламя. Взял в руки прислоненную к бойлеру метлу, и ее черенком открыл раскаленную дверцу. Пахнуло нестерпимым жаром, и Нуарб, защитно подняв одну руку, другой бросил в топку то, что по последней просьбе Позументова должен был уничтожить. Огненный вихрь, похожий на протуберанец Солнца, словно водоворот, всосал «Квадрат» в свою глубину, и Нуарб, уверенный, что слово, данное Маэстро, сдержал, направился к выходу из кочегарки. Однако через некоторое время чувство выполненного долга в нем начало сменяться на, казалось бы, беспричинную, какую-то космическую тоску, предвещавшую тупик, из которого нет выхода…

Уход Маэстро для него не стал трагедией, но на душе было печально. Это чувство напомнило ту неизбывную горечь, которую испытал в день отправки его в интернат… Мать тогда долго стояла за окном, пыталась улыбнуться, но из глаз катились и катились слезы, и она, закрыв лицо вязаной рукавичкой, побежала в сторону трамвайной остановки. Мальчик видел, как подошел красный вагон, как мать, оглянувшись и махнув, уже безадресно, рукой, втиснулась в него, и… Больше он никогда ее не видел… Интернат сменили пересыльные пункты, СИЗО, лагеря, но та картина прощания приходила к нему ночами, и каждый раз он заставлял себя досмотреть ее до конца, после чего, умаянный воспоминаниями, продолжал жить дальше…

А в первом часу ночи началось такое… Разразился страшной силы ураган. Провода замкнулись, и искры от них грозным шлейфом протянулись к постройкам. Сначала заполыхал первый барак, тот, который находился рядом с домом администрации. По тревоге подняли лагерь и конвоиры вместе с офицерами стали налаживать тушение, однако вода в пожарных рукавах и гидрантах тут же замерзала, а везти ее из котельной было делом медленным и потому бесполезным. Вот первые языки пламени лизнули стены третьего барака, а за ним и того, в котором отсиживали свое Нуарб с Позументовым.

Бушующий снежный смерч в течение часа разнес огонь по всему, что могло гореть. Первой упала та вышка, с которой в прошлом году застрелили двух беглецов, перебиравшихся через стену – она рухнула, и сноп искр от нее поднялся до неба. Уже горели собачий питомник, все жилые и казенные помещения, когда над лагерем появился вертолет, на котором прилетело районное начальство. Но пилоты, не рассчитавшие маневр, попали в выгорающую зону, куда машина, заверченная огненным смерчом, буквально провалилась, и все, кто в ней находились, погибли.

А буря между тем набирала обороты, начался настоящий торнадо и, как потом напишут газеты, он имел чудовищную силу. Ветер разогнал снежную дубину до скорости 300 километров в час, и против нее ничто выстоять не могло. И когда все сгоревшее и порушенное было засыпано толстыми сугробами, из которых торчали лишь головешки, концы колючей проволоки, арматура котельной и металлические столбы забора, ветер вдруг стих, и над местом, где час назад жила своей жизнью исправительно-трудовая колония, устало волочил по земле жиденькую поземку…