Страница 54 из 124
На столе он оставлял Екатерине записку с более или менее подробным описанием своих передвижений в праздничные дни. Но, зайдя с дороги в туалет, обнаружил свою записку смятой в помойном ведре. Прямо так это и выглядело - смятая бумага со словами "Дорогая моя Катюшка!", расплывшимися от какого-то масла, лежали среди использованной туалетной бумаги, яичной скорлупы, картофельной кожуры и куска заплесневевшего хлеба. Володя почувствовал, что все его лучшие порывы, его любовь, его мысли о совместном будущем скомканы грязными масляными руками и брошены в помойное ведро, к гниющим остаткам подмороженной картошки. Дрожащими руками он вынул записку из ведра, но из нее выпал необыкновенной красоты флакон с хрустальной пробочкой в виде шарика. Флакон был весь в каком-то масле, Володя поднес палец его к лицу и ощутил сложный нежный аромат. Наверно, это было какое-то Катькино средство для лица. Никаких морщинок у нее вообще не было, очевидно, как раз из-за этого средства. А Володе приходилось все время улыбаться на ветру и пить на закрытых вечерах, которые, с введением антиалкогольной компании, стали устраиваться активом почти каждый день. Он вороватым движением стал торопливо размазывать остатки масла по мелкой сеточке морщин на веках и глазами, по рикордиям возле рта... И будущее обрушилось на него, придавливая своей мощью и неотвратимостью, не давая собраться, увернуться, избежать мелькавшей перед в матовом окошечке ним череды событий. Он очнулся там же, в туалете. На метлахской плитке валялся флакон и расколотый шарик, который, видно, в последний момент выпал у него из рук. Володя встал, застегнул штаны, оделся и, даже не пройдя в квартиру, вышел из дома. Твердым шагом он направился к остановке. Теперь он хорошо знал, что ему делать. Он понял, что без Ларисы Викторовны из отдела пропаганды этого самого, того, что показалось ему в туалете, ему не пережить. Ну, и пусть, что Ларочка старше его на пять лет, не шибко сильно и изработалась, не вагонетки разгружала. А вот с Катькой ему явно не по пути. Потому что последнее, из того, что увидел Володя в шарике, касалось как раз его благоверной. Катька была в старом облезлом пальто. Она когтями царапала ему лицо и истошно кричала: "Гнида ты, Карташов, мерзкая гнилая гнида! Да ты пальца этого педика не стоишь, понимаешь, мизинца! Тварь!"
Пусть все живут, как хотят! Пусть ходят в задрипанных пальто, пусть ругаются, как сапожники, пусть ненавидят всех, только от него подальше. А он уж сам разберется кто гнида, а кто педик...
Свою речь Володя сократил почти вдвое. Самые звучные слова, самые яркие выражения он почему-то теперь не мог произнести вслух. Его почти не слушали, откровенно скучали, и все, что не говорил теперь Володя, он говорил через силу. Доклад стал сухим и ломким, ни одну цифру, ни один показатель Володя не увеличил, как хотел в самом начале. В общем, не доклад получился, а совхозная сводка по осеменению рогатого скота, как выразился один из московских гостей. Но какой смысл был теперь Володе вдохновенно врать, если он твердо знал, что все присутствующие в самом ближайшем времени будут не просто говорить, кричать обратное! Он вглядывался в лица, запоминая на будущее, в каком банке будет работать каждый из его отдела. Он понимал, что ему надо торопиться, он чувствовал, как память затягивает какой-то плотный туман. Поэтому Володя даже сделал тайком для себя некоторые записи.
После совещания он, неожиданно для всех сослуживцев, подарил с барского плеча по коробке духов двум невзрачным инструкторшам из школьного отдела. Он-то теперь знал, кем они будут через два-три года! Они дружно восторженно ахнули, с восхищением глядя на него. Пусть поглядят, а, главное, запомнят на будущее.
Володя плыл на гребне делового успеха. Оклад его непрерывно рос, кроме того, постоянно возникали какие-то дополнительные выплаты, денежные коэффициенты, премии. Причем премировали Володю особенно часто, но ни у кого из коллег это не вызывало понятного в таких случаях раздражения, он был славным компанейским парнем, располагавшим к себе особенной безобидностью и тем, что с каждой премии не ленился устроить небольшой междусобойчик.
Дома он теперь появлялся крайне редко, а на дочь почти не смотрел. Машу надо было забирать из садика, читать ей книжки, играть с ней. А у него было слишком мало времени, слишком мало для того, что он мог еще успеть сделать. Не мог он сейчас зацикливаться на дочери. Но за Машу он был спокоен, все-таки к Катьке по этой части придраться он не мог. А потом он, безусловно, разберется со всем. Поэтому и деньги Володе вдруг стало жаль, невыносимо жаль отдавать Катьке. Он знал, что деньги ему самому нужны, гораздо нужнее, чем ей, в том числе и для того, чтобы обеспечить будущее дочери. Да, в первую очередь, деньги нужны ему были для Маши. И вообще, какая разница для чего они ему были нужны? А вот Екатерине он отдавать деньги он не хотел. По причине того, что он ей ничего не был должен. Он устроил ее на работу? Полгода она сама никуда не могла пристроиться! Никто с маленьким ребенком на работу не брал! Он сапоги ей купил? И пальто демисезонное!
По службе он продвигался вперед, будто ведомый чьей-то твердой, жесткой рукой. И сама собой у него появилась естественная мысль о тихой скупке зеленых бумажек - долларов, которые он приобретал понемногу у своих выездных товарищей, у мелких нервных жуликов в подворотнях, пахнувших водкой и потом. И он смеялся над предостережениями Ларочки, у которой теперь жил почти постоянно. Он-то знал, что очень скоро за это не только ничего не будет, но обменные пункты будут даже в гастрономах. Хотя Ларочке он благоразумно ничего такого не сообщал.
Его коллеги разыгрывали в лотерею носки, шапки-ушанки, телевизоры, сапоги, записывались в очереди на стиральные машины и хрустальные вазы. Каждый день в райкоме давали все новые квоты на распределение вещей. В магазинах ничего теперь не продавалось без талонов, распределяемых по месту работы. Все хватали эти дурацкие талоны на любые вещи впрок, на любой ширпотреб. Престижность должности равнялась престижности распределяемых на работе товаров и близости к самому получению талонов. Все газеты были завалены объявлениями об обменах вещей, эти разделы внимательно читали все даже в транспорте. Продавали в то время вещи только единицы, отчаявшиеся люди. Остальные только покупали и меняли. Володя мог бы купить сейчас очень много вещей, при его азарте он мог бы потом хорошо их обменять. Ему не нравилось, только то, что в этой карусели талонов и вещей не он задает тон, а кто-то другой за него решает, какие вещи он может приобрести. Он сам должен был управлять потоком вещей! Нет, доллар - вот универсальный ключ к миру вещей. Поэтому никакие вещи теперь не привлекали Володю так, как влекли к себе зеленоватые, со старинными портретами бумажки, издававшие слабый нежный хруст. Только с ними он чувствовал покой и уверенность перед подсмотренным им будущим. Будущее дается в руки только тому, кто хорошо знает ему цену.