Псевдоним «Эльза»

Та самая «капитанская дочка», на которой женился Гриша! Она выдала чекистской разведке друга и наставника своего мужа. В молодые годы вместе с Борей Шаховским гвардейский корнет Гриша Белозёрский снимал квартиру на Галерной рядом с Мариинским театром, подальше от маменьки Алины Николаевны. Туда скопом свозили балерин после спектакля и цыганок из гвардейского клуба по соседству. Весёлая гульба шла всю ночь.

Как Опалева смогла? Как смотрела в лицо Бориса Борисовича, ведь они наверняка встретились перед тем, как он был убит. Но «черни неизвестно слово честь», как сказала Зина, а провинциальную дворянку Опалеву обе они, петербургские принцессы, считали «чернью». И потребовалось, чтобы рухнули все устои, все основы, просто рухнул мир, чтобы «чернь» вдруг стала знатной дамой, пусть и на короткое время.

Отвлекшись от тягостных воспоминаний, Маша приподнялась на локте, спустила ноги с кровати, сразу сунув их в тёплые меховые унты. Кошка Краля вскочила на постель и уселась на коленях, мурлыкая. Маша ласково обняла её. «Спасительница. Значит, так надо было», – подумала она.

«Так надо было». Вчера она услышала эту фразу из уст Густава, когда в десятый, сотый раз упрекала его за то, что увез её из Франции в Швецию, «не дал умереть», как Маша хотела.

– Так надо было, Мари, – взяв её руку, он прижал её к груди. – Я не мог поступить иначе. Боль пройдёт.

– Она не проходит, Густав, – Маша отвернувшись, смахнула слезы со щеки. – Я инвалид, я плохо говорю, я плохо хожу, я плохо вижу. Как мне жить? Зачем мне жить? Мне надо было утопиться в проруби, ещё там, на Урале, когда я поняла, что Гриц больше не испытывает ко мне прежних чувств, когда узнала о гибели государя, государыни, наследника, о смерти княгини Алины Николаевны. Зачем он спас меня? Зачем уговаривал ещё подождать? Чего же я дождалась?

Шаховская в отчаянии вырвала руку и отошла к окну: каждый шаг давался с усилием, она морщилась, с трудом сдерживая стон. Барон Маннергейм молчал. И Маша молчала тоже. Она вдруг вспомнила, как впервые встретилась с ним в гостиной Зининого папы Бориса Борисовича, куда гвардейский поручик-кавалергард Густав Карлович Маннергейм, – он предпочитал, чтобы его так называли, – приехал, чтобы увидеть балерину Гельцер, за которой он тогда ухаживал. Борис Борисович, будучи меценатом, собирал в своём доме множество деятелей искусства, так было и в тот день. Гельцер должна была приехать, поэтому Маннергейм напросился в гости.

Маша с Зиной музицировали на белом рояле в Розовой гостиной, украшенной цветами, и шёпотом обсуждали гостей, смеялись, когда Густав показался в дверях.

Шаховская как будто воочию увидела всё это сейчас, спустя почти тридцать лет. Он – статный, двухметрового роста викинг с голубыми глазами, в парадном кавалергардском мундире, она – тонкая девушка в бледно-зелёном платье из брюссельских кружев, с дерзкой рыжей копной волос и смелым взглядом янтарно-золотых глаз. Маша и Густав сразу увидели друг друга, а затем несколько мгновений смотрели друг на друга, не отрывая взора. Она танцевала с Гусавом мазурку, а утром проснулась в цветах, которые он ей прислал. Букеты белых роз занимали все пространство спальни перед её кроватью. «Ай-ай, Маша, проказница, – погрозил ей за завтраком пальцем князь Борис Борисович, – я погляжу, ты покорила сердце нашего донжуана. Имей в виду, у него очень длинный список побед такого рода, – предупредил он. – Держись». «И это всё он прислал тебе? О, боже!» – ахала Зина, прохаживаясь между букетами, как в саду.

Маша была рада. И сердце её откликнулось. Но он был женат на дочери генерала Арапова – ради состояния, как уверял. Машу же ради того же состояния, в уплату за долги, Шаховские предназначали в жёны князю Григорию Белозёрскому, и соглашение было заключено, как только та появилась на свет. Они оба были несвободны. Густав обещал подать прошение о разводе с Анастасией, но Маша… Она совсем не хотела расставаться с Грицем. И как оказалось – страшно ошиблась. Впрочем, и Гриц ошибся тоже. Она была уверена в этом. Потому и погиб – он сбился со своего пути.

– Я уверен, Мария Николаевна, что Григорий Александрович вас любил, – Маннергейм тоже подошёл к окну. – И умер с вашим именем на устах. Это смута, Маша, – он с нежностью взял её за руку. – Смута в стране, смута в головах, смута в чувствах. Промысел дьявола, и ничего другого. Так было угодно свыше, чтобы ты осталась жива. Чтобы мы остались, ты и я. Он ушёл. Анастасия, моя жена, умерла в Париже. Теперь мы оба свободны. Нам ничто и никто не мешает. Что же касается болезни, – он притянул её к себе, обняв за плечи. – Я понимаю твои переживания. На днях я отправляюсь в Германию. Геринг, бывший летчик кайзеровской авиации, теперь второе лицо в правящей в Германии партии. Его первая жена Карин, шведская аристократка, была нашей родственницей, я познакомился с ним в Стокгольме. К сожалению, Карин умерла. Сказалась старая болезнь. И сейчас Геринг отстроил поместье, назвав его в честь неё Каринхалле. Он собирается устроить там мавзолей Карин, торжественно перезахоронить её. Я получил от него приглашение присутствовать на этом мероприятии.

– Ты согласился? – Маша повернулась, взглянув ему в лицо. – Но эта партия Адольфа Гитлера, в которой, как ты говоришь, Геринг второе лицо – они же социалисты, в чем-то родня большевикам. К тому же они провозгласили главенствующей идею национального превосходства.

– Имея под боком такого врага, как Сталин, мы не можем оставаться без союзников, Мари, – возразил Маннергейм, – мы вынуждены искать дружбы сильных мира сего, чтобы сохранить свое государство. Финляндия – единственный осколок бывшей царской империи, который выиграл у красных Гражданскую войну. Но они ни в коем случае не отказались от планов захватить нас. Нас ждут большие испытания. Одним нам не выстоять, надо искать опору, надо искать друзей. Я написал Герингу о своей личной проблеме, – Маннергейм подошёл к камину и, упершись носком сапога в каминную решетку, смотрел на огонь. – О том, что очень близкий мне человек тяжело болен. Геринг обещал помочь. У них сейчас прекрасная медицина. Возможно, немцы справятся с тем, с чем не справились шведы, – он взглянул на Машу, она закрыла лицо руками.

– Я не сплю ночами, думая, что не могу дать тебе того, что хотела бы, что не могу быть женщиной для тебя, не могу быть любовницей, – прошептала она отчаянно, – каждое движение причиняет мне боль. Я инвалид. И это безнадёжно. Я не захотела, когда могла, а теперь, теперь – всё кончено. Мне говорят, что эта шведская графиня, которая живёт с тобой в Хельсинки, она заняла моё место, и…

– Она самая обыкновенная проститутка, Мари, – Маннергейм подошёл и снова обнял её, гладя по рыжим волосам, – она продаёт свою любовь за деньги, но между нами нет никаких чувств. Не повторяй всего того, что я годами слышал от Анастасии, прошу тебя. Я уверен, немцы помогут, у них есть врачи. Ты станешь прежней. А я… Я и так счастлив, что все преграды между нами рухнули, эту последнюю преграду мы сломаем, Мари, это в наших силах. Ты веришь мне?

– Да, Густав, – она подняла заплаканные глаза. – Верю.

Хотя сама едва смела надеяться.

Этот разговор был вчера, а сегодня утром Маша, вспоминая это, посмотрела на потухший камин и поёжилась от холода.

За замороженным оконцем послышался скрип снега под полозьями саней, фырканье лошади. Магда вскочила, настороженно вытянула морду, прислушиваясь.

– Молоко! Сыр! – прокричал бодрый мужской голос по-фински. – Фру Мария, вы проснулись?

– Да, да, Оле, я сейчас… – пробормотала Маша тоже по-фински.

Оле Паркос, фермер с соседнего хутора, как всегда спозаранок, привез продукты. По происхождению он был швед, его предки остались в Коуволе ещё с тех пор, как эта земля входила в Шведское королевство. Оле привозил продукты, дрова, чинил дом летом, следил за печкой. Его жена Марта стирала белье, приезжала убрать дом.

– Доброе утро, Оле! – добравшись до окна, Маша приоткрыла створку.

– Тут моя старуха прислала вам еды, фру, – высокий, худощавый швед слез с саней, взял большую корзину, покрытую куском плотной ткани, – а вот ещё белье постиранное. Сейчас поднимусь, принесу, – добавил он, привязывая лошадь к сараю. – Печь помогу растопить, да и дров наношу. Подождите, фру.