Страница 1 из 14

Псевдоним «Эльза»

Дьякова Виктория Борисовна

Виктория Дьякова

Псевдоним «Эльза»

Сайт издательства www.veche.ru

Розовый лучик солнца пробился через залепленное морозным узором стекло, упал бледной полоской на стёртый дощатый пол, добрался до каминной полки, осветив фотографический портрет молодого военного в белой папахе и бурке, а затем переполз на постель и уколол в глаза.

Маша поморщилась – просыпаться не хотелось. Завернувшись в приспособленный под одеяло тулуп, подбитый шкурой волка, повернулась на бок, уткнулась лицом в подушку. От дыхания в комнате шёл пар. Всё, что натопила на ночь, – выморозило. От перемены позы заболело бедро. Она снова легла на спину. Повернула голову. Открыла глаза. Точнее один глаз, левый. Правый, задетый пулей, часто опухал за ночь и открывался плохо. Она взглянула на портрет.

Вспомнился ослепительный свет, ворох летящих под звуки вальса кружев, сверкание драгоценностей, блеск золотых погон и орденов на парадных мундирах – рождественский бал в доме Энгельгардтов в Петербурге, давно ушедшая жизнь, которой, казалось теперь, и не было вовсе. Никогда не было.

Маша помнила, как Гриц, наклонившись к ней, шептал ей на ухо: «Давай убежим отсюда, поедем к цыганам. Твоя тётушка просто ест меня глазами. Она меня превратит в дым, это точно. Наверное, ей рассказали, что ты провела ночь у нас на Фонтанке». Маше будто слышался её собственный тогдашний смех, счастливый, беззаботный.

Рождественский бал шестнадцатого года. Ничто не предвещало беды, а через два года, в восемнадцатом, в такой же декабрьский вечер накануне Рождества, но только не в Петербурге, а в Париже, Маша получила от Грица письмо с извещением о расторжении помолвки. И в тот же вечер выстрелила в себя из трофейного турецкого пистолета, добытого её дедом – генералом – у какого-то стамбульского паши. От стыда, от муки, от ужаса. Но не убила себя. Персидская кошка Краля, прыгнув со шкафа, толкнула руку с пистолетом; пуля прошила правую часть лица и раздробила челюсть. Маша осталась жива, но предпочла, чтобы все, кто знал её прежде – и в первую очередь он, князь Григорий Белозёрский, – считали её погибшей. Её доверенное лицо и единственная помощница, двоюродная сестра княжна Зина Шаховская, убедила всех в том, что Маши больше нет, а сама каждый день ухаживала за ней во французском госпитале, где раненая лежала под вымышленным именем.

Зине поверили – даже великая княгиня Мария Павловна, давняя покровительница, – и никто даже не поинтересовался, когда похороны. Никто не захотел проститься.

Не до того было – обрушилась империя, обрушилась вся прежняя жизнь, началась братоубийственная война – похороны были едва ли не в каждом благородном доме. Давний друг и поклонник барон Карл Густав Маннергейм помог Зине перевезти сестру в Финляндию, где в Коуволе, недалеко от крепости Утти, на берегу озера у Шаховских находилось последнее из сохранившихся после революции имений. Сначала Зина отказывалась от помощи блестящего барона, она не хотела посвящать его в тайну. Но одному ему ведомыми путями Маннергейм узнал, что в захолустном пансионе в предместье Сен-Жермен, содержащемся на средства принцессы Мюрат, одной из наследниц знаменитого наполеоновского маршала, в скудных и бедных условиях, практически в нищете находится княжна Мария Шаховская – одна их немногих бывших знатных петербургских дам, от которой известный донжуан получил отказ. Она предпочла ему князя Белозёрского – и проиграла.

Маннергейм часами простаивал под окнами пансиона, и в конце концов Зина сдалась. Маша не упрекала её – Зина была одна, она была в отчаянии. Состояние сестры ухудшалось, княжна не получала достойной медицинской помощи – врач приходил всего раз в неделю и не очень-то интересовался пациенткой. Возможно, просто не знал, что делать. Барон Маннергейм сразу же решил везти Машу к себе на родину. Он рассчитывал на свои связи со шведами, и действительно шведский хирург сделал в Хельсинки операцию, после которой княжна пошла на поправку, во всяком случае, опасения за её жизнь исчезли. Челюсть восстановили из взятой из бедра кости, речь вернулась, но появилась хромота и сильные боли в ноге. Операцию оплатил Маннергейм, взял в долг у шведской родни. Зина хотела продать фамильные драгоценности, княжескую диадему и ожерелье из сапфиров, которые Маша взяла с собой из Петербурга в свой последний приезд в столицу, но барон не позволил ей. Все расходы взял на себя. Он же сообщил Зине о гибели бывшего жениха Маши князя Григория Белозёрского в бою под Царицыном в 1919 году. Ему написал один из старых гвардейских приятелей, служивших у Деникина.

Зина плакала, она не знала как сказать Маше, которая была ещё слаба. Как сказать о смерти Григория, а особенно о том, что незадолго до гибели он всё-таки обвенчался с той, другой, «капитанской дочкой» Катенькой Опалевой, ради которой, собственно, и расторг помолвку с Машей. И как Белозёрский мог жениться на этой Опалевой – девице без роду, без племени! Они были из таких разных кругов, что даже казалось странным, как судьба могла свести их вместе. Увы, Катенька являлась воспитанницей матери Григория, княгини Алины Николаевны. И из-за этого вся жизнь Маши оказалась разбита.

Зина мучилась сомнениями – но Маша догадалась сама. И о венчании, и о смерти. И на удивление сестры восприняла сообщение спокойно. Как будто знала. В беспамятстве она видела, как Гриц падает с коня, и всё вокруг залито кровью. Она знала, что ему не выжить. Да и какой смысл? Что будет он делать в Париже? Блестящий князь Империи, канувшей в небытие? Волочиться за богатыми француженками, в надежде, что его возьмут на содержание? Служить таксистом, швейцаром в отеле? Бог миловал его, а вот её – нет. Ей остались долгие, одинокие дни в имении на берегу озера – единственном, которое уцелело. На небольшую пенсию от финского государства, выделенную при содействии всё того же Маннергейма. И только портрет князя Белозёрского на каминной полке в драгоценной раме, украшенной сапфирами, теперь напоминал об исчезнувшей Империи, о разбитых надеждах и мечтах, о прошлой жизни, кажущейся сном.

Рядом на ковре завозилась овчарка Магда – верная спутница Маши все эти годы. Преодолевая боль, Шаховская наклонилась, почесала собаку между ушами. Она нашла Магду щенком на соседнем хуторе, сожженном красными во время Гражданской войны. Собака обгорела, ей повредило лапу. Как и теперешняя её хозяйка, овчарка слегка хромала. Маша вылечила её, и всё это время они вместе – бывшая княжна Мария Николаевна Шаховская, овчарка Магда и долгожительница кошка Краля.

Княжна Зина, после того как Маша пошла на поправку, вернулась в Париж, но иногда навещала её в Финляндии и пересылала ей рассказы и романы своего давнего друга ещё по Петербургу, писателя Набокова, тоже эмигранта, к которому явно была неравнодушна. Маша с радостью читала всё присланное, и это составляло едва ли не единственную её связь с Россией. Не с той, новой, красной, большевистской Россией, а с той, которая всё ещё жила в памяти, страной детства, юности, страной, которой князья Шаховские служили более четырехсот лет. А потом прежняя Россия исчезла. Как будто её и не было вовсе. И все Шаховские стали ей совершенно чужими. Все стали не нужны.

Старший в их роду, князь Борис Борисович Шаховской, отец Зины, красавец, гурман, меценат, высокопоставленный офицер царской разведки, был схвачен чекистами в Варшаве в 1921 году. И расстрелян. Он был привязан к Маше, но о том, что она выжила, не знал. Зина так и не сообщила ему. В письме писать не хотела, надеялась рассказать при личной встрече. Но встреча так и не состоялась. Зина рыдала украдкой, стараясь не отягощать страдания Маши, но та сама догадалась.

Всё, что досталось в наследство от отца, Зина честно поделила с двоюродной сестрой, отдав половину. «Я уверена, отец именно так и сделал бы», – уверяла она Машу, когда та отказывалась. Так жизнь материально стала легче. От адъютанта Бориса Борисовича, чудом вырвавшегося из Польши и навестившего Зину в Париже, она узнала, что выдала князя Шаховского чекистам некая Екатерина Белозёрская, личный агент Дзержинского, а девичья фамилия этой особы, как удалось выяснить – Опалева. Катенька Опалева.