Страница 23 из 24
– Со структурой прежде определюсь…
– Хорошо. Посмотрите, что у коммунистов было… Ну, а потом мы с вами как-нибудь вечерком останемся и поговорим предметнее…
Красавин согласно кивнул и вышел из кабинета.
В приемной переминался с ноги на ногу багровый от волнения управляющий зданием. Незаметный, в строгом костюме, ждущий…
Хранитель тайн этого большого здания. И, наверное, не только здания… Стремительно двинулся навстречу, всем своим видом выражая готовность исполнить любое приказание, и Красавин подумал, что при любом строе всегда находятся те, кто готов служить новому хозяину.
– Ну, веди, Сусанин, – сам не понял, почему так вдруг обратился к завхозу. И уточнил: – Показывай, где там на четвертом просторный кабинет…
Жовнер
Время – величина непостоянная. И субъективная. В этом Жовнер убеждался теперь ежедневно. Как и в том, что оно непосредственно связано с открывающейся информацией, обретением нового знания. Отчего таким длинным кажется детство? Потому что каждый день насыщен открытием нового. Все органы чувств, мозг работают на полную катушку, без остановки воспринимая неведомое прежде, анализируя, систематизируя, закрепляя, откладывая информацию об узнанном на разные полочки памяти. С взрослением непознанного, не пережитого становится все меньше, новизна исчезает. Заканчивается период обучения, и жизнь превращается в череду будней, в которых чувствам и мозгу уже не приходится столь интенсивно работать. И только жажда путешествий, узнавания новых мест напоминают о том, что естественное и радостное состояние человека – это интенсивная работа его существа. Именно состояние новизны, непознанности замедляет ток времени, удлиняет и наполняет жизнь. Однообразные будни, неотличимые друг от друга, проскальзывают незаметно, стремительно и осмысливаются исключительно как категория прошлого, ибо в настоящем ничего значительного не происходит – нет новизны. Вот отчего прожитое остается в памяти чаще отпускными изменениями обстановки или же некими нестандартными, неожиданными событиями. Вот отчего конец рабочей недели в застойные времена, как правило, завершался дружеским застольем, за которым под воздействием выпитого все проблемы утрачивают остроту, сослуживцы становятся милыми и неожиданно симпатичными, служба сладкой. Вот отчего манят рыбалка, охота, всевозможные взрослые игры (в том числе любовные), в которых есть непредсказуемость и новизна если не в общем, то в частностях.
Профессия журналиста, на взгляд Жовнера, тоже предполагает некое разнообразие этих самых будней: встречи с людьми, узнавание нового, поездки в незнакомые места – все это не дает любопытству притупиться или исчезнуть окончательно, а мозгу разлениться. Тем не менее и эта профессия не позволяет вернуться в многогранное, восторженное и наполненное эмоциями детство. Не хватает интенсивности, насыщенности новизной. Но то, что теперь происходило в обществе, по стремительности изменений Сашка воспринимал если не как возврат в детство, то несомненное приближение к нему.
Теперь каждый новый день приносил множество неведомого прежде.
Неожиданные перемены, желание и умение осваивать новое разделили людей, как Жовнер для себя определил, на тех, кто помнил детство или хотел вспомнить, но по каким-то причинам не мог, и кто вовсе не желал его вспоминать. И в зависимости от этого принимал новизну, пытался понять или отвергал, не задумываясь. И теперь в одной среде, в одном обществе появились разные группы людей, отличающиеся отношением к новой информации, скоростью ее восприятия и темпом жизни. Одни успевали поразительно много, и у них многое получалось, другие же, наоборот, ничего не могли и не хотели. У одних жизнь стала длинной и насыщенной, как в детстве, у других – короткой и бездеятельной. Первые азартно осваивали новые знания, вторые прятались от реалий – кто как мог.
Если бы у Жовнера было время размышлять, он обязательно развил бы вдруг пришедшую идею о зависимости времени от насыщенности жизни новизной (что, в свою очередь, формирует понятие счастья), о полезности этой новизны, даже какую-нибудь формулу выдумал, но этого как раз и не было. Впрочем, и подобные размышления не казались важными. Как уже не казались важными и собственные литературные опыты, судьба написанного совместно со Ставинским романа, признание… Да, собственно, и желание сочинять, что-либо выдумывать тоже пропало.
В институте, когда он осознал интерес к литературному творчеству, помимо ответа на вопрос: важнее ЧТО писать или КАК писать, он не мог понять, почему никто не опишет один день студенческой жизни.
Самый обычный, в котором ничего неординарного не происходит, но который каждый из них с удовольствием проживает. Он даже попытался написать такой рассказ, но переложенные на бумагу события отчего-то утратили то самое удовольствие жизни, которое сам автор ощущал, а хронологически изложенная цепочка мелких событий при прочтении оказалась скучной. Тогда он вновь перечитал «Былое и думы» Герцена, в очередной раз позавидовав героям исторических событий, которым не нужно было ничего выдумывать в своей жизни…
Теперь он ощущал себя в их роли, но от этого осознания возникло не желание писать, а желание делать. Размышлениям он предпочел познание прежде неведомого. Для него и для тех, кто находился рядом, это была долгожданная встреча с новым миром, негаданно выпавшая на их долю и прервавшая череду, казалось бы, нескончаемых, однообразных будней, проживаемых под руководством авангарда рабочего класса. Теперь в его жизни все было интересно. Агентство расширялось, появлялись новые люди и новые направления работы. И каждый день – новые задачи, никакой рутины, думай, учись, полагайся на интуицию....
Менялось восприятие не только времени, но и пространства.
Первым из тех, кого он знал, раздвинул привычные рамки реальных перемещений Гаврилов. После деловых поездок по стране от Калининграда до Курил, он вдруг полетел в Индию на встречу с тамошними бизнесменами. Но эта страна его ничем не удивила кроме нищеты, грязи и наносной экзотики, а индийские бизнесмены ничего дельного не предложили; похоже, они просто хотели посмотреть на русских начинающих капиталистов, и он, разочарованный, в противовес, без длительного перерыва, одним махом на автомобиле проехал всю Европу, присматриваясь, прицениваясь. И остановился на Германии.
– Наши отцы и деды их били, а мы теперь у них учиться будем, – с выражением произнес он, делясь своими впечатлениями после этой поездки. – Такие все улыбчивые, благожелательные… но мурые… господа-партнеры… – последние слова произнес с довольной интонацией, словно разгадал непростую загадку, и пояснил: – Торговать своим ширпотребом предлагают. Для них наша страна – безразмерный базар и ничего больше… И они все еще верят, что у нас за Уралом медведи по улицам ходят… Наши просторы у них зависть вызывают, а боятся они нас потому, что понимают: с такой территорией им не совладать… Жидковаты будут… Ничего не скажу, дороги у них отменные, автомобили, сам понимаешь, не чета нашим, живут чистенько… А отчего? Да оттого, что когда от деревни до деревни доплюнуть запросто, а народ живет как селедки в бочке, боками друг о дружку трутся, все вылизать можно, нечем же больше заняться… У них ведь нет нашей необозримости, которую не вылижешь при всем старании даже с их немецкой педантичностью – главное, хотя бы не запустить… Я тамошним партнерам предложил со мной на Камчатку слетать, а они, как узнали, сколько лететь, говорят, им в Америку быстрее и там, мол, цивилизация… Вот денег с их помощью заработаю и какой-нибудь заводик в Сибири заложу…
…Ставинский через знакомых списался с коллегой-журналистом в Польше и поехал по приглашению к нему. Вернулся полный впечатлений и от Леха Валенсы с его «Солидарностью», и от обилия товаров, и от цен со многими нулями в тамошних злотых. Он рассказал, что инфляция у соседей галопирует еще круче, чем у нас, а граница с Польшей превратилась в огромный базар, на котором круглосуточно идет прямой обмен того, что есть у нас, а у них нет, на то, что есть у них и нет у нас. С нашей стороны наибольшим спросом пользовались электроприборы и… мышеловки.