Страница 59 из 82
— Что, простите?
— Меня поразило, как батюшка в церкви согласился.
— Я сказал ему, что это убийство.
— Правду сказали?
— Правду.
— Господи! Неужели? Кто ее мог так полюбить?
— Как?
— До ненависти.
— Оригинальная точка зрения, что-то в ней есть. Вы давно знали Марину?
— Давно, лет семь. Мы вместе работали. Весь их роман прошел на глазах. — Женщина улыбнулась восторженно-нежно сквозь набежавшие слезы. — Все проходит.
— Роман с Алешей?
— Да. Он пришел в музей просто так… театральный человек. И стал ходить почти каждый день. Как это было молодо и прекрасно! Потом они поженились, и она ушла от нас, но отношения поддерживала, звонила, заходила.
— Почему ушла?
— Она слишком нравилась мужчинам, знаете, экскурсовод, всегда на виду.
— Алеша ревновал ее?
— Естественно! Такая красавица. Не могу поверить, что ее нет.
— Красавица давала повод?
— А, глубокая истинная страсть не нуждается в каких-то поводах.
— Разве беспочвенные подозрения не обижают женщину?
— Нисколько, наоборот — это проявления любви. Но — мы все обеднели.
— Чувствами?
— Деньгами. Два года назад она вернулась в институт.
Занятный этот разговор (очень занятный!) продолжился в похоронном автобусе.
— А вы Мариночкин знакомый?
— За день до ее смерти познакомились.
— Господи Боже мой!
— Она скончалась при мне. — Дама непроизвольно отодвинулась на край сиденья, Валентин усмехнулся. — Меня-то не бойтесь, убийцу я прохлопал, но надеюсь все-таки найти.
— А, вы следователь.
— Следственная машина, говорят, перегружена. Я занимаюсь неофициально. Меня поразила гибель этой семьи.
— Да, ужас!
— Но я никак не могу уловить мотив. Вы говорите, мы обеднели…
— Нет, нет, тут дело не в деньгах.
— А в чем?
Молчание. Потом:
— Как я могу предать умершую?
— Сударыня, а вдруг наступит черед ее младшей сестры?
— О, как вы страшно говорите!
— А вы молчите!
— Да откуда я знаю, вдруг вы и есть ее возлюбленный.
— Вот как! У нее был…
— Хорошо, — решилась милая дама. — Если мой гнусный донос поможет предотвратить преступление…
— Да, да!
— В ноябре у Марины кто-то появился.
— Так я и думал!
— Он иногда звонил в музей, а два раза она просила меня оказать ей услугу. Я секретарша, сижу на телефоне.
— Что за услуга?
— Я сказала Алеше (он позвонил раз), ну… по ее просьбе: у нас сегодня вечер, выездной, в другом музее, Марина уехала.
— Как все сходится! Именно два раза, по ее словам, она встречалась с «дракончиком» возле «зеленого камня».
— С кем?
— Я просто прозвал…
— Ничего не понимаю!
— Я тоже. Так Марина сказала сестре, не углубляясь в объяснения. Как вы думаете, она полюбила его?
— Откуда мне…
— Ну, ваше ощущение.
— Нет, тот молодой роман был иным… мы же постарели: больше нервов, экзальтации, даже страха.
— Страха? Она боялась мужа?
— Нет, не столько мужа, а… какая-то тайна там была, пожалуй, страшная тайна. Иногда казалось, она прощается с этой жизнью.
— В чем это выражалось?
— Марина однажды сказала, глядя в окно, на обнаженный садик: «Последняя моя осень здесь». Я спросила: «С работы собираешься уходить?» Она: «Вообще собираюсь уходить». — «Как это?» — «Шутка». Но она не шутила.
Богатое погребение плавно перешло (через паузу — проезд по Москве) в богатые поминки: стол накрыли лакеи из близлежащего ресторана под присмотром соседок. Ежели актер-коммерсант совершает преступления по страсти (размышлял Валентин после первой стопки), то обходятся они ему недешево. Сыщик выбрал удобную позицию в конце стола (точнее, двух составляющих столов) прямо против елки (странно-неуместным выглядело рождественское дерево в свете событий убийственных), чтоб не терять из поля зрения главных действующих лиц и провести беседу с Никитой Всеволодовичем — костюмером, пристроившимся на стуле возле двери. Даша по приезде заперлась в своей комнате, а Жанна исчезла бесследно, еще с кладбища.
Валентин закурил и сказал:
— Потрясающие события, правда?
— Потрясают! — Старик покивал. — Не укладываются в голове.
— Я хочу их распутать.
— Вы? Вам передали «дело»?
— Нет, я не следователь, просто знакомый Пчелкиных.
— Кого?
— Марина и Даша — урожденные Пчелкины.
— По-моему, на похоронах Алеши вас не было, — проявил неожиданную наблюдательность расстроенный свидетель, поспешно выпил стопку и будто украдкой закусил селедочкой.
— Я недавний знакомый и не имел удовольствия знать Алексея Васильевича.
— Человек сильного душевного обаяния, но по сути нервный и слабый. Действительно жертва.
Характеристика покойного Валентина заинтересовала.
— Слаб физически?
— О нет. Гневливый, но отходчивый. Знаете, современные симптомы интеллигента… — Старик подумал, мимолетом прожевав кусочек сыра. — А может, вечные: подвержен порывам и неудачлив в их исполнении. Неудачлив до конца, до трагической своей смерти.
— Какой же порыв увлек его из театра двадцать восьмого ноября? Ссора с постановщиком спектакля?
— Да ну. Скандал был уже следствием, а вывели Алешу из равновесия до этого.
— Кто вывел?
— Его враг — «дракончик».
— Расскажите! — Валентин прямо обомлел… значит, Даша не сошла с ума, не выдумывает, не шутит кощунственно…
Они переговаривались тихо-тихо, впрочем, никто на них не обращал внимания: тон за столом задавали музейные дамы, со скорбным умилением воспевающие покойницу; тройка «подозреваемых» помалкивала и попивала. Вдруг Борис поднялся и вышел, должно быть, к Даше.
— Где-то в четвертом часу, в перерыве между репетициями, мы на сцене обсуждали детали с Алешей и режиссером. Из кулис позвали: «Алексей Васильевич, к телефону!» Он вернулся скоро… какой-то другой, словно чем-то пораженный до предела, до неистовства. Я-то сразу почувствовал, я-то его знал, а постановщик — не наш, приглашен со стороны на «Бешеные деньги» — высказался, как нарочно… грим, мол, вульгарен и т. д. Алеша так и взвился, слово за слово. Поорали, покуда Гаврила, режиссер то есть, не взял себя в руки, отдаю должное. Говорит: «До полшестого вы свободны, давайте остынем, я пока второй акт прогоню». — Костюмер принял «Абсолют» и проглотил кусок ветчины. — Но Алеша не остыл, отнюдь. В половине шестого является на сцену…
— А где до этого был?
— У себя в закутке, в гримерной.
— Театр не покидал?
Старик подумал.
— Нет. Когда он на сцене заявил, что в такой оскорбительной обстановке работать больше не будет, я за ним поспешил в гардеробную, уговаривал: «Ну что ты, из-за пустяков…» А гардеробщик наш, Степаныч, говорит: «Алексей Васильевич, у вас на куртке утром вешалка оборвалась». Значит, не выходил. — Старик вытер ладонью слезящиеся глаза. — Больше я его не видел.
— Но Гаврила его не оскорбил?
— По-честному, нет. Обстановка была обычная, стервозная, но средней ядовитости, как я называю. Нет, нет, другое вывело Алешу из себя. «Я безумно боюсь, — вдруг заявляет. — Безумно». Я сам испугался, хотя из пуганых, чего ни испытал, но… такая обреченность в глазах, в голосе, такая мука. «Чего ты боишься, кого?..» Пошутил было: «Гаврилу, что ль?» — «У меня есть враг. Он вдруг рассмеялся, нехороший смех, неестественный. — Дракончик! Мне с ним не справиться». Я, конечно, обомлел, а он повторил трезво, без истерики: «Не справиться». Уверен, Алеша знал: приближается смерть, но… он был человек слабый. И от всякой помощи отказался.
— Почему же он, чувствуя гибель, не назвал имени своего врага, ну, хотя бы вам, на всякий случай?
— Ума не приложу.
— Не хотел выдавать близкого человека? — Валентин помолчал. — Кого-то из сестер?
— Смелое предположение. Жутковатое.
— Обо всем этом вы рассказали следователю?
— Естественно. И потом звонил, осведомлялся — без толку. Завалены трупами, так сказать, не подошла еще Алешина очередь. Наверное, и не подойдет, бедный человек.