Страница 37 из 82
Сияющее лицо (три лица в трех створках) помертвело.
— Та убогая в деревне?.. Господи! Зачем ты сказал? Хочешь испортить мне радость?
— Почему гибель постороннего человека может тебе что-то испортить?
— Как тупы мужчины в эмоциональном плане. Ну, просто страшно… страшное предзнаменование. Кто это сделал?
— Муж Виктории сознался.
— Тот сценарист? Он маньяк, да?
— Черт его знает.
— И жену убил?
Логичный вопрос, который мне, до сих пор оглушенному, даже в голову не пришло задать Самсону.
Раздался входной звонок, я выскочил в прихожую, в секунду справился с замком. Пожилая тетка с большим нарядным пакетом в руках. «Ах, платье!» — Рита выхватила и умчалась к зеркалу, дверь грохнула, отрезав тетку с умильной улыбочкой. Я остался посреди прихожей, странно пораженный вопросом: «И жену убил?» Что он говорил-то? «Потерял сознание, понимаешь? Упал на левый бок…» Самсон приехал в Молчановку посмотреть медицинскую программу на компьютере, то есть подозревая у себя сотрясение мозга. «Потерял сознание» — в каком убийстве он признался? «Упал на левый бок, ударился левой рукой… левой, понимаешь?» Понимаю, на левой руке — часы… Где же тогда могила?
Рита шагом манекенщицы прошлась взад-вперед передо мною, что-то лепеча, прелестно картавя от избытка чувств; я услышал только последнюю фразу, уже из комнаты: «Так какое же лучше, Ник?» Пошел на голос; она, обнаженная, в одной коротенькой нижней юбке стояла перед зеркалом, перевеся через руку воздушный наряд. «Что есть красота и почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?»
Электрическим разрядом просверкала, прогрохотала далекая сухая гроза, озарив на миг это солнечное божество; на секунду я закрыл глаза, ослепленый проскользнувшей тайной! Вторая за один день невыносимая встряска, словно страсть и смерть неразлучны… но она жива! Не мигая, не смущаясь, она наблюдала в зеркале, как я медленно подходил… подошел, глаз не сводя с мерцающего сердца. Она спросила:
— Сексуально, да?
— Очень.
— А ты чуть настроение мне не испортил…
— Погоди! Ты рассказала Гофману про Танюшу?
— А что, это такая тайна?..
Она не договорила — в дверь опять позвонили. Таинственная звезда, мгновенно натянув коротенькое платье, выскочила в прихожую, залепетала капризно:
— Я в мучительном раздумье!
— По поводу венчания? — мужественный голос тугодумного жениха.
— Что ты, Боря! Как тебе это платье?
— Шикарно. А подлиннее нет?
Они вошли рука об руку, секс-символ так и замер.
— Вот и Николай Васильевич сомневается: длинное или короткое?
— Я на минуту, Борис, сейчас ухожу.
— Ин-те-ресно! По какому, собственно, делу…
— Я из Молчановки. Танюша…
— Черт! С монастырем этим совсем забыл про сеанс.
— Она убита. Ведется официальное следствие.
Борис явно не поверил, перевел взгляд на невесту, та кивнула.
— Ребят, вы меня разыгрываете?.. — Тут он спохватился (дошло!), посуровел, мужественное лицо затвердело. — Но кто? Кто убийца?
— Следствие еще не раскрутилось. Сегодня вскрытие, а обыск и допросы завтра.
— Да какого ж откладывать…
— Собака нужна, и бомжей ищут, которые возле дома напротив в ту ночь пировали. Ладно, не буду вам мешать.
— Да погодите же!
— Не могу. Он на свободе.
— Убийца? Вы знаете, кто он?
— Есть у меня подозрения…
— Кто? — выпалила Рита; жених вставил:
— Он же не имеет права разглашать. Но расскажите что можете!
— Некогда.
— «Он на свободе»… Вы должны его выследить? — догадался Вольнов. — Я могу помочь? Танюшу жалко!
— Вы здесь будете?
— Мы собирались на одну тусовку, на премьеру, но если надо… да, Гретхен?
— Нет, нет, планов не меняйте. И вообще — никому ни слова, можете спугнуть.
— Да кого? — вскрикнула актриса.
— Человека очень умного и жестокого. — Я пошел в прихожую; они, как зачарованные («вечные дети»), за мною. — Да, вот что! — вспомнил я уже в дверях. — Когда вы подали идею экранизации «Египетских ночей», Василевич был под кайфом?
— Вроде нет… А вообще не знаю, не заметил.
31
Безумный день клонился к ночи. Азарт, боль и гнев кое-как держали меня на плаву. Отвратительная тайна, не терпелось от нее освободиться, но триумф должен быть полный, то есть с абсолютными уликами и доказательствами.
Исполняя умышленный план, я посидел минут пятнадцать в машине возле ночного клуба. Впереди зияющая электричеством Тверская, переулок Мефистофеля пуст. Подъехало авто, выкатилась шикарная пара, я последовал за ними, помахав вечному Жоржу (несменяем!), прошелся по центральной зале за малиновыми портьерами — там шел стриптиз на столе, никого из «интересных» персонажей — вернулся к стойке. Кофейку. Ну как кассета? Потрясающе. Я в одиннадцать сменяюсь, давай напьемся от души, Ник. Обязательно, только не сегодня. О! Идешь по следу? Иду. Твоих «клиентов» нету. Нужен аппарат? Давай. По «горячему» телефону не отвечали; последние сведения из «органов»: Самсон по-прежнему в бегах, банкир в больнице, под охраной. «Под охраной — это хорошо», — пробормотал я, вставая с высокого табурета. Как видно, делать мне здесь нечего.
Подошел Зюзя, за что-то выговаривая бармену; тот кивал, потом указал пальцем на меня:
— А вот Коля Смолин, он нас в субботу снимал.
— Что, парень, — развернулся ко мне краснолицый хозяин, — бабки получил?
— Спасибо, все нормально.
— А то могу еще подбросить, сними мне одну девочку.
— К сожалению, занят. Вам не кажется, сударь, что приз «Мефисто» присудили кое-кому несправедливо?
— Чего-чего?
— Главную роль в «Страстотерпцах»…
— А, ты дружок Вольнова? Передай этому бешеному волку, что он легко отделался.
— Вы его хорошо знаете?
— Не знаю и не желаю!
— Он заступился за даму.
Зюзя тотчас припечатал даму и заступника.
— Значит, вам больше нравится Гофман?
Зюзя припечатал Гофмана.
— Ты чего добиваешься, а?
— Справедливости. (Зюзя аж глаза вылупил.) Разве мнения других членов жюри ничего не стоили?
— Я тут главный!
— А Илья Григорьевич?
— Он на вручение не остался.
— Он был в клубе в субботу?
— Чего тебе надо?
— Он с кем-то виделся? С режиссером Любавской?
— Да кто ты такой? — Зюзя медленно надвигался, сжав кулаки, на левом татуировка — череп и крест. — Любавская бесследно исчезла в ту субботу, понимаете? А банкир сегодня стрелялся.
— Слушай, начальник, — хозяин затормозил, заговорил миролюбиво, — эти дела меня не касаются и клуба моего не касаются! — И он резво ретировался.
— Я тебя подвел, Жорж?
— Обойдется. Но вообще, Ник, ты не туда заехал…
— Извини. Как мне выйти через служебный вход?
Бармен объяснил. Я прошел через кухню, остановился на минуту (там еще крутили чертову пляску под гром барабанов и рыданье скрипок), покинул заведение, прокрался за угол, сел в машину — вроде ничего подозрительного! — и покатил по привычному маршруту.
…В низком поднебесье взметнулся вихрь, соединяя обрывки туч, и вдруг упала ночь. Верхушки старых деревьев шелестели, стволы поскрипывали, постанывали, чудился (в полуобморочном моем состоянии), чудился плач. «Здесь тяжело, не дается молитва». — «Привидения являются?» — «Он не дает молиться, забываю слова». — «Кто — он?» Солнечный бес, светящееся существо, посланец из страны Кем — тайны; временами от переутомления я впадал будто в бред, и мерещились мне неоконченные «Египетские ночи»; гений не окончил, и некто, по словам сценариста, «рискнул перенести ситуацию исторического мифа в наш бешеный век, сейчас, сюда», в этот дом, в этот сад… не перенести — перевернуть ситуацию, замутив классическую ясность зла преступлением в духе «нового русского кино». Болезненный блеск новизны…
Начало — в душной спальне, солнечный блик, просверкнув в оконном стекле, отразился в зеркале гардероба; пружина действия натянулась на разрыв, но случайно вмешался мальчик — мой сын… Сценаристы трудились над одним сценарием; неудавшаяся «Клеопатра» сумела обольстить банкира; приз достался уродцу Гофману — «нечаянная радость»; председатель жюри трижды произнес тост во славу «Мефисто», и черти сплясали…