Страница 24 из 82
— Вдвоем? — недоверчиво переспросил я.
— Я не глупее некоторых. — Борис явно обиделся. — А что Лев говорит?
— Сам придумал.
— Аристократы духа, а? Вообще, — добавил, поразмыслив, — и у актеров самолюбие бешеное.
— Расскажите, как это было, когда.
— Кажется, в марте. Я к нему заехал, на какую-то тусовку собирались… да, он читал Пушкина. Шедевр, говорит, можно слепить, ну, и я загорелся. Правда, все уже было: «Клеопатра» голливудская была, наши «Маленькие трагедии». Меня осенило: ремейк своего рода, заход сюда, на костюмные фильмы публика не так клюет.
— Ну, не скажите. Какие-нибудь «Парижские тайны»…
— То дешевка. А то — вечность, универсальность, эзотерическая загадка мистерий.
Во какие словечки секс-символ знает!
— В костюмных мало, как бы сказать… нерва, понимаете? А сакральные сцены можно как раз оставить по контрасту, для колорита, такая стилизация.
— Да вы профессионал!
— Не, двух слов связать не смогу. В общем, я свои соображения высказал и уехал, а он остался работать.
— И вас не удивило, что в воскресенье Любавский говорил, в сущности, о том же самом?
— Да ну, он правду сказал: идеи носятся в воздухе. Я уж забыл (вы сейчас напомнили) о том разговоре с Васькой, я ж не писатель. Какая разница — кто? Главное, кто деньги на фильм достал.
— И кто роль получил, правда?
— Точно! Но почему Лев про меня скрыл, это ж его реабилитирует.
— В смысле плагиата — да, но это такая мелочь по сравнению с убийством.
Вольнов аж отшатнулся, ударившись натренированным плечом об оконное стекло. По напряженным чертам заметно было, как совершается мыслительный процесс в не избалованной мыслями голове.
— Не сходится! — наконец заявил. — Стал бы Васька претендовать на первенство при таких обстоятельствах, он бы изо всех сил свою тайную связь с Любавской скрывал.
— Вы бы эту связь и обнажили.
— Я? Как?
— Как сейчас. Именно вы могли бы заметить любопытное сходство замыслов и обратить мое внимание на это. Василевич забежал вперед.
— Ну, это чересчур хитро для меня.
«Но не для сценариста», — уточнил я мысленно.
— Вы всерьез думаете, что Лев убийца?
— История до ужаса серьезная, Борис. Вот вы проговорились про вашу общую с ним забаву: коллекционирование женщин.
— Уж и пошутить нельзя? Все в прошлом, по молодости побесились и перебесились. Я, например, женюсь.
— А он?
— Разводится. Все как у людей.
— А из-за чего, не знаете?
— Конкретно — нет. Думаю, просто надоели друг другу. Она — «Марфа», как он обзывал.
— В каком смысле?
— В евангельском. Ну, курица, все для дома, для семьи.
— А, знаменитый эпизод в доме Лазаря. Значит, ему нужна была духовная Мария?
— Черт его знает. Лев — человек непростой, утонченный, модернист… или постмодернист, я всегда путаю. Словом, творит «под балдой».
— Марихуана? — воскликнул я.
Вольнов опасливо покосился.
— Кажется, я сбрендил… Чего вскинулись-то? Теперь в кипучей нашей буче кто пьет, кто извращается, кто колется.
— А вы?
— Не, пробовал — неинтересно. А вы?
— Не пробовал, но тоже неинтересно.
Мы слегка рассмеялись, я — напряженно, киноактер — беспечно и провозгласил дурашливо:
— Соитие с духом света! (Реплика, должно быть, из какой-то заумной пьесы.) А что вам интересно, Николай Васильевич?
— В данное время — кто убил Викторию и Ваню.
Чистое чело опять омрачилось.
— Итак, под какой же «балдой» творит сценарист?
— Только между нами. Кокаин.
— Вы отдаете себе отчет, под каким углом теперь просматривается преступление? Все странности, несообразности можно объяснить невменяемым состоянием убийцы.
Вольнов испугался:
— Только в процессе творчества! Что я, Ваську не знаю? По жизни не употребляет. Только в искусстве.
Как сказал я Кристине: «Главные действующие лица — люди искусства». И как бодро она подхватила: «Повышенная эмоциональность, экзальтации, галлюцинации… Я рассуждаю теоретически — о почве, на которой могло быть совершено преступление. Вы же не станете отрицать, что Виктория привлекала мужчин творческого типа?»
Голос Вольнова донесся сквозь гул мотора:
— Все равно не понимаю, за что сценаристу убивать режиссера.
— А мужчине — женщину?
— Пусть так. А вашего сына за что?
Заметив мой изумленный взгляд, актер выразительно почесал затылок — ну прямо жест тугодумного ковбоя (из серии «отличные ребята — плохие парни»).
— Кажется, я сегодня играю роль дурака.
— И у вас неплохо получается, — проворчал я беззлобно; в сущности, его простодушие было мне на руку. Вывод: никому в моем расследовании безоговорочно доверять нельзя, даже Танюше. Но и хранить тайну она мне не обещала, оправдал я ее. И вскоре в парных прелестных сумерках доставил ковбоя к его невесте. Притормозивши возле огромного дома с витриной спортивного магазинчика и аркой советского «большого стиля» — с желтыми статуями ученого с глобусом и циркулем в руках, устремленного в небеса, и шахтера в каске и маске, торопящегося в земную пропасть. Между статуями открыто-бесстыдно обнимались двое юношей, какие-то содомские клоуны в американских голубых комбинезонах. Секс-символ России прошел меж ними, как таран, пошевелив руками, — близнецы-братья разлетелись в разные стороны и, ударившись о постаменты, бессильно осели на тротуар.
21
Двор пуст, декорации уже в потемках, фонарь зеленеет в листве, неисправная лампочка в железной сетке над козырьком мигает — спецэффекты к драматической исповеди мужа наготове, — темный зев подъезда и окна темны. Начало двенадцатого, для интеллектуала, да еще угнетенного чувством вины, самое исповедальное время, небось скулит на груди у Кристины. Но сердце — измученное жарой и внутренним жаром сердце мое! — трепетало: проверь.
Прокрался на ощупь на второй этаж, позвонил. Шорох не за дверью, а за спиной, я развернулся и наткнулся руками на человека, вдавившегося в угол площадки.
— Самсон, ты?
Он оттолкнул мои руки, прошипев:
— Я собрался уходить.
— Куда? К месту захоронения?
— Шутить изволите?
— Следователь с тобой пошутит. Чего прячешься? Из окна меня увидел, а? Под фонарем?
— Я собрался уходить…
— Успеешь, сначала поговорим, или я немедленно отправляюсь в местное отделение.
Сценарист сдался, проникли в кабинет, вспыхнула настольная лампа, озаряя пестрые переплеты (Пушкинские — золотые буквы по темно-синему полю) и нас — до лиц, лица в щадящих светотенях плафончика; я слегка повернул его, высветив напротив срезанный подбородок и тонкие язвительные губы.
— Допрос по всем правилам. — Сам усмехнулся. — О чем разговор?
— Об убийстве Виктории и моего сына.
Не дрогнул, знает и держит себя в руках, оклемался, значит, после утренней истерики.
— Я хочу, по возможности, полно восстановить твою роль в преступлении.
— Роль убийцы. — Рот опять изогнулся в усмешке, обнажив «вампирские» зубы.
— Не исключаю. Для вынесения твердого, так сказать, вердикта мне мешают два обстоятельства: выключенный кем-то компьютер в 23.40 и загулявшийся соседский котик. Если алиби искусственное, имей в виду: соседку расколют.
— Алиби натуральное, нечаянное.
— Тогда вернемся к среде третьего июня. Во время скандального пассажа Виктория потребовала развод, ты якобы согласился.
— Я согласился.
— Допустим. И придумал план убийства, который внес в компьютер. Только не возражай, утром ты, в сущности, признался.
— Признался в своем ужасе, но не в убийстве.
— Не спорю, даже готов поверить, что негативные эмоции излились в мечтах и грезах в течение работы над планом. Но вдруг после твоего бегства в Москву кто-то с ним ознакомился?
Самсон, не мигая, смотрел мне в рот.
— Ты же еще не внес пароль в программу?
Он шевельнулся и опустил голову.
— Ход моих рассуждений верен?