Страница 18 из 82
— Мое правило: никаких контактов с клиентами вне бара. — Жорж подумал. — Через Риту Райт, они ж в одном фильме снимались, в этом… не выговоришь.
— В «Страстотерпцах».
Прелестная перспектива!
«Новое русское кино» (обманчивое обозначение) вызывало во мне тошноту. «Новое» — голое (голые телеса), «русское» — два часа длящаяся истерика, пародия на минувшую «мировую скорбь», на чувство «вековой вины», на «сердешную» жалость-усталость. Но я это кино снимал ради хлеба насущного (то есть по большому счету права на критическую позу не имел) и изредка смотрел в ожидании — когда же минует нас «чаша сия»? — и ее лицо помнил. А вдруг не «пустота», а вдруг «огонь, мерцающий в сосуде»?
В общем, через час я сидел перед шелковой кушеткой, на которой полулежала восходящая звезда в просторной пижаме со звездно-полосатым рисунком американского флага. Заметив, как я таращусь на священные символы демократии, Рита пояснила:
— В Штатах приобрела, там все просто, без предрассудков.
— Америка не так уж примитивна, вот Голливуд, космополитическая пена, ваша то есть среда… она везде одинакова.
— Наша, Ник. — Рита блеснула белейшими, будто с рекламы, зубами. — Разве вы не наш?
Я поддался этой жемчужной улыбке и сказал в тон:
— Не ваш, но твой.
— Ты хотел меня видеть?
— Хотел.
— По делу?
— Просто хотел. Но есть и предлог.
— Давай сначала покончим с предлогом.
— Как мне связаться с Виктором Гофманом?
— Ноу проблем. — Рита взяла с низенького стеклянного столика шкатулку, порылась в ней, нашла визитку (там их целая колода — крошечные игральные карты). — Записывай телефон. Обойдешься без моих рекомендаций?
— Надеюсь.
— Зачем тебе Гофман? — потаенное лукавство послышалось в голосе.
— Если твой Борис не соврал и Вика не подходила к нему в клубе…
— Ой, вот уж не отрекся бы, наоборот! Он ужасно хотел сыграть возлюбленного Клеопатры. А с чего ты решил, что тайный претендент на роль — Гофман?
— Хватаюсь за соломинку. Судя по всему, у Вики были секретные дела или с Василевичем, или с кем-то другим. В клубе она, так сказать, подставила Вольнова, в ссоре с мужем — меня.
— У вас с ней что-то было?
— Много лет назад, в твоем возрасте.
— Загадочная женщина. Зачем кого-то подставлять?
— С мужем-то понятно, он засек такую эротическую мету…
— Какую? — живо заинтересовалась секс-бомба.
Я усмехнулся:
— Призрак поцелуя. Можно так сказать?
— Странно звучит, но кажется, я понимаю.
«Господи, да пошлейшее обстоятельство…» — сказал я Танюше. «Нет, Николай Васильевич, жутко».
— О чем задумался?
— Так вот, с мужем понятно, но в клубе…
— Действительно, зачем подставлять? — перебила Рита. — Пошла якобы в дамскую комнату.
— Конечно, сгодился бы любой безобидный предлог. Нет, она специально акцентирует наше внимание на Борисе.
— Но почему именно Гофман?
По прихотливой ассоциации вдруг вспомнились «бомжи» — Танюша в ало-зеленом из «секанд хенд» и богатый друг ее в ветхом «лупсердаке».
— Какие-то ряженые кругом мерещатся, — пробормотал я.
— Ты про Мефистофелей? — нечаянно уточнила наивная Гретхен подспудное движение моих мыслей. — Их было тринадцать, в том числе и Боря.
— Если б Вика состояла с ним в сговоре, он бы каждое ее слово подтвердил. А Гофман… просто всплыл как неожиданный и удачливый соперник Вольнова.
— По премии «Мефисто», — она рассмеялась волнующим смехом, — но не по жизни.
— То есть?
— Виктор иной ориентации, будь с ним поосторожнее. Ты кажешься неприступным, это возбуждает.
— Надеюсь, не мужчин, — пробормотал я рассеянно. — Теперь понятны ухмылочки Жоржа.
— Бармена? А что, он тоже…
— Да ну. Я у него про Гофмана расспрашивал.
М-да, «в нашем обезьяннике» — как выразился сценарист (кстати, «обезьяна» с персидского буквальный перевод — «отец блуда»). Сей лингвистический изыск я тут же, в качестве «умного человека», выложил прелестной даме.
— Какой ты умный! Ты изучал персидский?
— Нет, ты прелесть! Ничего я не изучал, окромя, кое-как, русского.
— Прелесть в обезьяннике?
— Ну, не обобщай, я же не про тебя. Ты ведь нормальной ориентации.
— Хочешь, докажу?
Меня как обожгло, опасный флирт вырвался из-под контроля.
— Считай, что ты меня пригласила на свадьбу. Кстати, когда?
Она радостно рассмеялась, зашевелилась на кушетке, пожав босые ножки с пурпурными ногтями, придвинувшись ко мне (звезды и полоски замельтешили в глазах); я, понятно, ринулся навстречу, принял в руки душистый подарок, прижал к сердцу.
— Еще не скоро, — шепнула она. — Что такое «призрак поцелуя»?
— Зачем я тебе нужен? — прошелестели во мне остатки совести.
— Затем! Ты мне очень понравился, очень…
Лепетанье прервал телефонный звонок — спохватился Ангел-хранитель Боба. Я закурил, усмиряя плотский порыв, и прислушался:
— Боря, привет!.. Да ничего, у меня Ник. Какой? Сыщик!.. Ведем следствие, дух захватывает!.. Так поздно?.. А, в Молчановку… Понятно, до вечера!
Она положила трубку, я поспешил откланяться, усиленно соображая: уж не избрали ли меня опять в качестве громоотвода… С другой стороны: станет ли «звезда пленительного счастья» ревновать к убогой «лучинушке», образно выражаясь?
Уже в дверях мы постояли — нам не хотелось расставаться, честно! — она попросила меня приехать «скоро, может, завтра?». Да зачем, черт подери! (Я все-таки не совсем остыл!) Просто хочу тебя видеть.
16
Я учтиво отрекомендовался по телефону: кинооператор Смолин, снимал вас на вручении «Мефисто», надо бы повидаться. Он про меня слыхал, фильмы мои видал, будет счастлив и т. д. Сошлись на пресловутом «Артистико», что устраивало меня: авось залетит журналистка.
Мы сидели за столиком у стеклянной стены в переулок — гул столицы и мельтешенье лиц словно подстегивали, словно и я в толпе спешил, — между тем степенно пил кофе, а Гофман рот не закрывал: от кого исходил заказ, когда покажут по «ящику», по какой программе, как получилась «пляска чертей»… Отлично! Правда? Нечто ренессансное, отзвук венецианского карнавала, вы не находите? Нахожу. И в то же время германский дух в сумрачно-темных костюмах на серебристой — вы, конечно, отметили! — на серебристой подкладке: чередование черноты и блеска молний. Я отметил. И как прекрасно, что шоу подгадали ко дню рождения Пушкина — 6 июня. Через год — двухсотлетие! Я обожаю Пушкина — воплощение мужественности! Вот каким эстетом оказался Гофман — беленький, крепенький и румяный, как красна девица; и все охорашивался, поправляя кружево у ворота шелковой рубахи, встряхивая пышными манжетами. По понятной ассоциации он представлялся мне Нижинским в воздушном пируэте.
Представилось с усталым цинизмом, сквозь который вдруг, как «грозная заря», проявился блеск новизны, и подумалось: Господи, к чему (к кому) я только в свои сорок два и в своей профессии не претерпелся, не принюхался, так сказать, со смирением (красивое старинное слово, в моем случае прикрывающее боязнь жизни и равнодушие к ней)! Но вот произошло исчезновение, воздушный мирок вздрогнул и лопнул, опали, обнажились покровы сна наяву; и жалко стало до боли — любовь мою, молодость, всех их жалко, и этого подростка тридцати с лишком лет.
— А в каком плане я вас интересую?
Ладно, к делу; сантименты с меня слетели.
— Вы ведь знаете режиссера Любавскую?
— Не имею чести.
— Странно. А мне говорили… — Я сделал паузу, но Виктор не попался, с ним мои уловки не сработали.
— Нет, я у нее не снимался, хотя всегда готов.
— Но вам известно, что Любавская собиралась экранизировать «Египетские ночи»?
— Правда? Замечательно! Она хочет через вас сделать мне предложение?
Я внимательно рассматривал мнимого претендента. Мнимого, потому что по своей фактуре, да и по психическому складу, Гофман на роль раба великой царицы, кажется, не тянул. Точнее, на робкого раба как раз тянул, но если переносить мистерию в современность… черт его знает! На экране, насколько помню, и в жизни — разноплановая, двусмысленная личность, словом, лицедей…