Постарайся не дышать

– С пониманием механизмов мышления дела у нас обстоят неважно. И я не имею в виду психологию: речь о банальной физиологии мозга, о том, как он управляет нашим сознанием, поведением, способностью к общению! Наука еще столького не знает – но, если кто-то утрачивает способность общаться привычным для нас способом, он оказывается вне общества.

Теплый огонек в его глазах погас. Доктор обессиленно откинулся на спинку кресла, глядя сквозь Алекс куда-то в сторону двери.

– Это правда, что в сорока процентах случаев диагноз «вегетативное состояние» ставится неверно? – спросила она: пусть видит, что она подготовилась.

– Ох уж эти цифры! Вы, журналисты, просто помешаны на цифрах, которые можно вставить в заголовок. – Он пренебрежительно отмахнулся. – Мы не знаем. Точно можно утверждать лишь, что многие из тех, кого до сих пор считали, так сказать, «овощами», на самом деле проявляют признаки высшей нервной деятельности. Может, их двадцать процентов, а может, и больше. У всех свое мнение; на каждого ученого, уверенного в цифре «двадцать», найдется тот, кто вообще отвергает саму идею.

– Очень интересно, как вы замечаете эти признаки? Вы говорили, что они умеют общаться, но только не тем способом, к которому мы привыкли. И как же они это делают?

– Ну, поскольку они способны мыслить, то хотят как-то свои мысли выражать. Тут можно провести аналогию с локальной компьютерной сетью. Вам знакомо это понятие?

– Да, – ответила она в надежде, что ее смутных представлений о локальных сетях будет достаточно.

– Отлично. Итак, в локальной сети циркулирует некая информация. Пусть это будут мысли или воспоминания – не важно. Вы можете работать с ними, но не можете отправить их наружу, за пределы сети. Информация ходит, образно говоря, по кругу.

– Понятно.

Доктор помедлил.

– Да? Хорошо. Так вот, у этих больных в голове тоже имеются данные. Воспоминания и мысли, которые бегают по локальной сети. Вот только поделиться этими мыслями, вырвать их из замкнутого круга они не могут. Поэтому мы должны – позвольте мне провести такую несколько натянутую аналогию – хакнуть эту сеть и заставить ее работать на нас.

– И как вы это делаете?

– При помощи сканирования мозга – как правило, МРТ-сканерами. Сначала мы исследуем мозг в состоянии покоя и смотрим, какие участки подсвечиваются. Обычно таких участков очень мало. А потом мы просим мозг выполнять действия – представлять и вспоминать. Что-то совсем простое, доступное даже очень слабо функционирующему сознанию, располагающему лишь обрывками воспоминаний из повседневной жизни. Некоторых пациентов – особенно молодых, которые находятся в таком состоянии недавно, – мы просим представить, как они занимаются спортом, например – играют в теннис.

– И это у всех получается?

– К сожалению, нет. Очень печально видеть на экране темноту. Но зато вы не представляете, какая это эйфория, когда мозг так называемого вегетатика активизируется и начинает представлять, вспоминать и стремиться к взаимодействию. Вот ради чего я этим занимаюсь, Алекс!

– А вы можете как-то прочитать их мысли и воспоминания? Или просто отмечаете реакцию на раздражители?

– А вот тут начинается самая увлекательная часть, особенно для родственников. Когда мы определили функционирующие участки мозга и научились вызывать в них отклик, мы начинаем задавать вопросы. Мы просим пациента представить, как он играет в теннис, если ответ «да», или лежит в теплой воде, если ответ «нет». То есть, по сути, мы можем беседовать с пациентами, пусть и на самом примитивном уровне.

– Потрясающе! И что, все пациенты, у которых есть функционирующие участки, могут так общаться?

– К несчастью, нет. Таких лишь единицы. Но чем дальше мы продвигаемся в изучении этой коммуникации, тем больше у нас шансов помочь и остальным.

Чувствуя, что «уплывает», она до крови закусила губу.

– Питер, я бы хотела спросить об одной вашей пациентке. В прошлый раз, когда я заходила в палату, я заметила Эми Стивенсон.

Она бросила на него быстрый взгляд, пытаясь понять реакцию, но лицо доктора оставалось бесстрастным.

– Мы с ней одного возраста, – продолжала она. – И я тоже здесь выросла. Сейчас я живо вспоминаю историю с ее похищением, хотя все эти годы – стыдно признаться – ни разу о ней не думала.

– Это вполне естественно, – вставил доктор. – Жизнь идет вперед, оставляя таких пациентов позади. По-другому, вероятно, быть не может.

– Ну да, наверно… В общем, после прошлого посещения я все думала об Эми и ее трагедии и решила написать о ней статью. И теперь мне хотелось бы побеседовать на эту тему с вами или с медсестрами.

Она затаила дыхание в ожидании ответа.

– В принципе это возможно, – ответил доктор и замолчал, глядя на дверь. – Хотя многие вещи мы просто не имеем права рассказывать, – продолжал он. – Мы должны соблюдать врачебную тайну в отношении любых пациентов.

– Но я не гоняюсь за сенсациями и не позволю себе проявить неуважение к ее семье. Кстати, у вас есть координаты родителей Эми? Хочу поговорить и с ними тоже.

Доктор взглянул ей в глаза.

– У Эми нет семьи, – ответил он с ноткой иронии, склонив голову набок.

Алекс разочарованно откинулась на спинку кресла. А она-то надеялась, что персонал отделения станет связующим звеном и поможет ей найти родственников!

– Но я же помню, как ее маму показывали по телевизору. Что с ней случилось?

Доктор вдруг встал, и его кресло пронзительно скрипнуло колесиками.

– Она давно умерла. Вскоре после трагедии – через год, может быть.

– О боже… мне так жаль… – пробормотала она, выражая соболезнования неизвестно кому. – А где ее отчим?

– Не имею понятия. Но вам бы сильно хотелось жить там, где вас обвинили в покушении на убийство собственной падчерицы? – без обиняков ответил доктор.

И он, конечно, был прав: мало кому удается сохранить брак, потеряв ребенка, а уж в такой-то ситуации тем более.

– Тогда не могли бы вы передать мои координаты ближайшему родственнику? – спросила она, роясь в сумочке в поисках визитки.

– У Эми нет ближайших родственников. Она находится на попечении больницы и – с недавних пор – местных властей.

Чем дальше, тем хуже… у нее сжалось сердце: как же так, ведь Эми была нормальной, здоровой девочкой, которая всего лишь возвращалась из школы домой!

– Господи, какой кошмар! – вырвалось у нее. – Хотя у вас, наверно, иммунитет к таким вещам выработался.

Доктор уже продвигался в сторону двери, явно размышляя о работе, но тут он остановился и с некоторой обидой воскликнул:

– Я сомневаюсь, что такой иммунитет вообще возможен! У меня, по крайней мере, его нет. Иногда мне по целым неделям хочется сидеть взаперти в своем кабинете и никого не видеть. Но тут нельзя давать себе волю, иначе полноценной работы не получится. Мне думается, у репортеров все примерно так же, с психологической точки зрения.

Алекс хотела возразить, что она, в общем-то, не репортер, но промолчала.

– Вот что я точно имею право рассказать вам об Эми, – продолжал он. – Она дышит самостоятельно, ее не кормят через трубку, и у нее восстановился цикл сна и бодрствования. Кроме того, зафиксированный нами уровень мозговой активности доказывает, что Эми вовсе не «живой труп», как ее радостно окрестили в свое время газетчики.

– А она проходила ваш теннисный тест? – спросила она, продолжая делать записи в блокноте.

– Мы пытались его провести, – слегка нахмурился доктор. – Было ясно, что она может представить то, о чем просят. Но мозг реагировал нестабильно, и в итоге у нее началась сильная паника. Взять у нее интервью по МРТ-сканеру не получится, если вы на это намекаете. По крайней мере, не сейчас, пока она в таком состоянии.

– Что вы, я совсем не имела это в виду! То есть было бы, конечно, потрясающе, но я все прекрасно понимаю. Не получится так не получится.

– Не получится, – с нажимом повторил он. – У нас теперь есть волонтеры, которые приходят и сидят с пациентами. Просто говорят с ними. И на Эми это как будто отражается благотворно. Но, учитывая тяжесть перенесенной травмы, тестов мы с ней больше не проводим. Не стоит форсировать события: это может привести к шоковому состоянию. А тот факт, что у нее нет родственников, тоже не облегчает положение.