Страница 7 из 19
Последний раз он видел мать месяц назад. Ничего не предвещало резкого ухудшения её здоровья. Нина Ивановна, как всегда, улыбалась, шутила. У неё такая манера: не сосредоточиваться на своих болезнях, будто бы их и нет вовсе. Только взгляд был не такой, как обычно, а тревожный, пристальный. Или, может быть, это сейчас так припомнилось ему…
Говорят, что люди должны чувствовать, когда близким плохо. Может, это и так. А вот Кравец ничего не почувствовал. Наверное, слишком был занят разборками с Тамарой, служебными делами… Теперь корил себя за это и мрачнел всё больше.
В дверях маминой квартиры торчала записка: «Ключ у меня» – и подпись соседки.
Когда на его звонок Анна Якимовна открыла дверь, сердце у Кравца сжалось: неужели опоздал?..
– Нину Ивановну вчера на скорой увезли. Она в реанимации, я узнавала: у неё инсульт, – скороговоркой сообщила соседка и, заметив порывистое движение Кравца, удержала: – Куда ты, Сашенька? Сейчас не пустят. Утром вместе пойдём…
Два эскадрона несутся навстречу друг другу. Мёрзлые комья со звоном летят из-под копыт. Хрипят кони. Пена с боков летит клоками. Перекошены криком и ненавистью лица всадников. Над одной лавой трещит и мечется красный флаг, над другой – бело-зелёный, колчаковский.
Сшиблись. Зазвенела сталь. Обагрился снег. Ржут кони, вертятся. Кричат раненые. Матерятся пока что уцелевшие. Вдруг двое, сойдясь в сече, встали на стременах, застыли на миг, почти одновременно выдохнули:
– А-а!
– О-о!
– Ванька!
– Антон!
– Яд-рить тя в корень!
– Братка!
Соскочили со стремян. Обнялись. Тяжело отстранились.
– Ты с голопузыми? Какого рожна?
– А ты с мироедами?
– Ты ж офицер! Присягу давал!
– Кому? Царю? Так нет больше царя! Расстреляли…
– При чём тут царь? Ты России присягал… Присяга дважды не даётся!
– А я России и не изменял! Как служил ей, так и служу…
– Ты-то, может, и служишь, а вот внук твой…
– Какой внук, Антон? У меня дочке всего три года!
– Как это «какой»? Сашка… Он-то своей присяге точно изменил! – сказал Антон, и… Кравец проснулся.
Он долго лежал, уставясь в потолок маминой комнаты, чувствуя себя усталым, как столетний старик. «А ведь деду Ивану было бы сто лет, доживи он до сего дня!»
…В больницу отправились, как было условлено, вместе с Анной Якимовной. В справочной узнали, что пациентка Кравец Н.И. ещё в реанимации и посещение её нежелательно. Лечащим врачом оказался соученик Кравца из параллельного класса – Андрей Живетьев.
Он обнадёжил:
– Мать твою на ноги поставим. Считай, Александр, что ей повезло. Правосторонний инсульт.
– Что я могу сделать?
– Если при деньгах, купи лекарства импортные. Я выпишу. Да ещё можешь заплатить медсестре. Так сказать, за персональное внимание… Ты же знаешь, на блокадном пайке нас государство держит…
– Какой разговор. Заплачу, лишь бы на пользу пошло. Сколько мама пробудет у тебя?
Живетьев пожал плечами:
– Трудно сказать, как реабилитационный период пойдёт. Обычно недели две-три. Да не волнуйся. Обещаю, что к матушке твоей будет отношение самое доброе…
– А мне когда можно её навестить?
– Приходи завтра. Но, само собой разумеется, ненадолго и без всяких треволнений для больной. Уразумел?
– Спасибо, Андрей.
Когда вернулись из больницы, Анна Якимовна предложила пообедать. Кравец отказался: хотелось побыть одному. Перекусил дома всухомятку. Потом достал альбом и стал разглядывать фотографии. Остановился на одной, где мама была сорокалетней, улыбчивой, и едва не расплакался. Ощутил себя таким же беззащитным и беспомощным, как в то утро, когда впервые пошёл в детский сад. Мама оставила его одного среди незнакомых детей. Он плакал, колотил по стеклу ладошками, умолял её вернуться, взять с собой, а она, прихрамывая, не оборачиваясь, уходила всё дальше и дальше. «И ощутить сиротство, как блаженство», – неожиданно пришли на ум ахмадулинские строки. «Что за бред? Какое может быть блаженство? Нет, это не о настоящем сиротстве…» Ему стало страшно, а что если мама, вопреки увереньям Живетьева, вдруг умрёт? Как он будет без неё?
Ему было семь лет, когда у мамы случился сердечный приступ. Он тогда жутко испугался и понял, что мама для него – всё. Когда повзрослел, её влияние вроде бы уменьшилось. Военное училище. Служба. Женитьба на Тамаре. Рождение сына… Отдельная, самостоятельная жизнь. Мать как будто отошла в тень. Но её присутствие в своей судьбе он ощущал всегда. Был уверен, что с ним ничего не случится, пока мама жива.
В последние годы в доме у матери появились иконы и Библия. Нина Ивановна и Кравцу вручила маленькое Евангелие и иконку с изображением князя Александра Невского.
– Ты же не крещёная… – удивился он.
– Мы все крещёные, кто в мои годы родился…
– Ты об этом никогда не говорила…
– Нельзя было, вот и не говорила.
– А теперь что, можно? – усмехнулся Кравец. – Новая мода: церковь, иконы… Вон даже бывший секретарь Свердловского обкома партии Ельцин в храм со свечкой ходит… А ведь совсем недавно приказ отдавал о сносе дома, где царя грохнули. И ты, Нина Ивановна, туда же… Где ж вы все были, когда церкви разрушали и священников расстреливали?
Мать обиженно поджала губы. Но перед самым отъездом снова попросила:
– Сынок, возьми иконку… И послушай мать: покрестись… Я тебе защита теперь ненадёжная, а Он защитит…
– Что-то не больно он твою семью защитил… – сказал Кравец, но иконку взял.
Историю маминой родни Кравец узнал поздно. Уже во время перестройки, той самой, о которой мрачно шутили, что она когда-то перерастёт в перестрелку. До перестрелки пока ещё не дошло. А вот иллюзий в головах у тех, кого называли «человеческим фактором», возникло немало. О демократии. О свободе слова. Об исторической памяти. Не устоял и Кравец, поверил в «социализм с человеческим лицом». Задумал написать книгу об армии. О той, какой она была до революции. А ещё – о современной. О том, что мешает ей быть по-настоящему сильной и боеспособной. Название придумал – «Сказание об офицерской чести». Поделился планами с матерью.
Она сказала, приглушив голос, хотя они были одни:
– Не делай этого, сынок! Посадят…
– Сейчас не сталинские времена! За книги не сажают.
– Времена для простых людей всегда одни и те же. От сумы да от тюрьмы не зарекайся…
– Да ты, Нина Ивановна, настоящая диссидентка… Вот уж никогда не подумал бы…
– Ты, сынок, о многом судишь торопливо, потому что страха настоящего не знал. А со мной он – всю жизнь, с самого детства…
…Семья прадеда Кравца, выходца из Полтавской губернии, оказалась на Урале во время столыпинской реформы, давшей крестьянам наделы и разрешившей строить хутора на окраинных землях Российской империи. Семья была большая, и, что важнее прочего, все пятеро детей – мужеского полу. На каждого по закону был положен отрезок пахотной земли. Так что общий надел вышел приличным. Поселенцы работы не гнушались. После первого урожая отстроили хутор. Назвали Николаевкой. То ли в честь государя императора, то ли по имени бывшего владельца этих земель – помещика Николаева.
Подросли сыновья. Завели семьи. Рядом с отцовским куренем свои дома поставили. Паровую мельницу приобрели. Одну на всех. Конечно, у каждого в хозяйстве и лошади, и коровы, и даже верблюды были. А овец и птицу просто не считали…
Жили своим трудом и по труду. Нелегко, но сытно. Надеялись, что заживут лучше.
Когда случилась война с немцами, многие мужики, в том числе и дед Кравца – Иван, ушли на фронт. Он и его братья оказались в кавалерии, но в разных частях. Иван и старший брат, Антон, отличились во время Брусиловского прорыва, выслужили офицерские чины и Георгия – за храбрость. Три других брата погибли в Курляндии.
После февраля семнадцатого Иван и Антон вернулись домой. Хозяйство в их отсутствие пришло в упадок. Только стали его поднимать, началась другая война. Белые, красные, зелёные, чехи, колчаковцы, чапаевцы. Все они вытаптывали пашни и сенокосы, опустошали дома, уводили с собой лошадей и не успевших спрятаться мужчин. Братья оказались под разными флагами. Так продолжалось, пока однажды не сошлись – лоб в лоб. Как в кино… Обнялись, расцеловались. Ивану удалось уговорить Антона, и тот вместе со своим эскадроном перешёл на сторону Советов…