Сон веселого солдата

Забывают самое главное - что такими мы рождены, такими проживём и умрём.

Разница лишь в том, что большинство, не пройдя, как в сказке, огонь, воду и медные трубы, прожив жизнь, так себя и не познает.

До дома оставалось километров пятнадцать. И они становились с каждой секундой всё тягучей, бременем, ранее неизвестным, давящим на плечи. Не без труда преодолел пять с половиной тысяч километров, а последние минуты давались невыносимо тяжело. Не о таком возвращении мечтает каждый воин... Трясся в рейсовом автобусе, стоя на задней площадке, стала пробивать сначала мелкая, а затем ненормально крупная нервная дрожь. Я ничего не мог с собой поделать. Руки, плечи и тело содрогались и подпрыгивали в неконтролируемом ознобе.

Тополя на долгожданной улице под натиском зимнего ветра заунывно гудели обнажёнными кронами-нервами. Воронья стая, возмущённая холодом и чем-то ещё, раскачиваясь на унылых ветвях, каркала на всю округу, довольно точно олицетворяя моё душевное состояние. Нас и пернатых "землячков" совершенно не радовала предстоящая новогодняя ночь и наступающий 1987-й год...

Подходя к дому, повстречали родственницу. Увидев нас, она показательно запричитала так, как обычно делают на похоронах.

Словно лицезрела меня в белых тапочках. Это было только начало и продолжалось месяцы, годы.

Приходили проведать, встречались на улице, и везде скорбь, вздохи и слёзы.

"Бедный парень, пропадёт. А ведь такой молодой!", - эти слова говорились, думались или при встречах просто висели в воздухе.

Попадались "доброжелатели" особой масти.

"А кто ему виноват?! Ведь сам напросился добровольцем в Афганистан...", - злорадно шипели за спиной.

Что, что я мог сказать им в ответ... Да и зачем, всё равно не услышат... Общаемся на одном наречии, но живём словно в параллельных мирах. Мы просто птицы из разных стай...

Руки скользили, гладили и одновременно осматривали мотоцикл. Каждый изгиб, каждый болтик, цвет машины мне были до боли знакомы.

Привычным движением открыл топливный кран, повернул ключ и толкнул правой ногой заводную лапку.

Одноцилиндровый трёхсотпятидесятикубовый котёл спортивного мотоцикла, звучно выдыхая в мощную блестящую трубу дымом, незамедлительно ожил.

"Вот и всё", - тяжело вздохнув, стараясь не показывать близким тоски и душевного гнёта, дрожащей рукой поспешно заглушил двигатель. Ноющая внутренняя боль от утраченной радости управления техникой поселится в сердце теперь навсегда.

А затем всё происходило нудно и неинтересно, как говорится - борьба за выживание. По настоянию военного комиссариата дали квартиру в посёлке Солнечнодольск. Но душевного спокойствия не было. Ржавчина обиды, тоски и жалости к себе вгрызалась в душу, съедая её день за днём. Постепенно всё глубже и глубже погружался в трясину уныния. Счастьем и радостью человек стремится поделиться с другими, а боль, замыкаясь в себе, переживает в одиночку.

С наступлением темноты, затягиваясь петлёй на шее, набирает силу тоска. Душевная боль становится невыносимой, а ненавистная ночь - бесконечной. Забудутся, померкнут чужие проблемы, останется только своя, и покажется, что на всём белом свете не бывало такой. Гнетущее одиночество будет властвовать до рассвета. Лишь когда послышатся за окном долгожданный птичий щебет и людские шаги, обессилено уткнёшься в измятую подушку и, забыв обо всём, погрузишься в долгожданную, спасительную марь сна. Однако и там своим кошмаром доставала война. Случалось, просыпался от собственного крика в холодном поту, с бешено колотившемся сердцем, которое готово было выпрыгнуть из груди.

Целенаправленно ломал я себе режим дня. Днем хотелось спрятаться от людей, забиться в темный, труднодоступный уголок. Когда все засыпало вокруг, хотелось бежать от изматывающей тишины, а главное, от себя.

Ночью раненым зверем бродил в квартирной клетке. Не желая встречи с людьми, выйдя в подъезд, отыскивал рубильник осветительного уличного фонаря и одним щелчком делал снаружи, как и внутри. Боясь споткнуться, осторожно спускался по ступенькам. Всегда казалось, что идёшь навстречу чему-то острому и жёсткому. Случайный удар в шрамы лица, разбивая тёмные очки в хлам, неизбежно вводил в кратковременный болевой ступор. Но, как правило, опасения во время движения были впустую. Там, где все живые существа бегали и прыгали, моим уделом теперь были неуверенность и настороженность. Набравшие силу молодые окрепшие ноги, в сущности, не выполняли своего предназначения. Под покровом темноты подолгу сидел на ступеньках, упершись лицом в подставленные ладони.

"Что ж ты делаешь со мной, память моя, истерзали усталую душу воспоминания. Хочется хоть какого- нибудь успокоения и передышки. Крепко вцепилась война, не отпускает ни днём ни ночью, и не видно этому мучению ни конца ни края.

Отец с балкона первого этажа спрашивал: "Сын, как ты?".

"Всё нормально, папа, всё нормально", - всегда одинаково отвечал на этот вопрос, живя по принципу "все своё ношу с собой". Зачем грузить свою ношу на плечи окружающих людей, пусть даже и самых близких.

В приятной, ласкающей слух ночной безлюдной тишине, раскатисто прогремев, удаляясь, затих гром. От неожиданности нутро опахнуло страхом, глухо и часто заколотилось уставшее сердце, и механически потянуло в укрытие... Небесный взрыв повторился вновь, и крупные редкие капли, барабаня при встрече с землёй, быстро перешли в летний ливень. Запахло головокружительной свежестью и мокрым асфальтом. Протянув ставшие мягкими ладони к желанной влаге, продолжал сидеть у подъезда. А небеса, словно почуяв, не скупясь отвечали взаимностью (выплакаться бы сейчас, и, возможно, стало бы полегче. Вот как обрушившейся водой незримой грозовой тучке. Но тут слезами не поможешь...). Проведя по лицу мокрыми ладонями, вновь подставил их под дождь. По щекам сползали на шею согревшиеся капли. Нутро дрогнуло от внезапного сходства стекающих капелек и струящейся крови.

В памяти всё чаще и чаще всплывал смелый орёл в ущелье Афганистана. Дважды стрелял я в него и, к счастью, промахнулся. Никогда не простил бы себе безвинной, ненужной жертвы, гибели мудрой птицы. Парящий в небе орёл, символ свободы и силы. Я метил в птицу, а стрелял в бога...

Утром выйду на свежий воздух, неаккуратно поставленная стопа погрузится в дождевую прохладную лужу. И мозг, как озарение, вновь прошьёт нахлынувшее воспоминание.

"Так вот что на протяжении всего пребывания в Афганистане безуспешно пытались отыскать мои глаза. Искали, но никогда не встречали дождевые лужи. Стихийно возникшие природные зеркальца, в которых отражается ярко-голубое небо, по которым, разбрасывая хрустальные брызги, бегала весёлая ребятня. Когда журчащие ручейки, наперегонки с босоногой пацанвой, уносили на своей сверкающей извилистой спине спички-кораблики. Воркующие голуби и звонкие воробьи, устав от утомительной жары, хлопая крыльями, устраивали себе банный день...

С рассветом и на протяжении всего невидимого светового дня, запершись в комнате, накрывшись подушками, не желая слышать людские радостные голоса, заставлял себя уснуть. Но заснуть не мог и не понимал, почему так происходит. Ведь я в Афганистане мечтал о домашней, мягкой, чистой постели. А тут - крутился, менял положение тела, поджимал и распрямлял ноги, но сна не было. Причиной же всему было хрупкое пулепробиваемое оконное стекло.

Затем я с психом сбрасывал подушку на пол, натягивал спортивные штаны, укрывался курткой и, свернувшись калачиком там же, на полу, засыпал. Только так накатывали спокойствие и сон.

Входила мама и недоуменно спрашивала: "Сыночек, да что же ты на полу?".

Виновато улыбаясь, не посвящая её в истинную причину, возвращался в кровать. Пытался заставить себя думать о хорошем, но не мог. В голове замкнутым кругом, бесконечной киноплёнкой, тысячи раз прокручивалось одно и тоже.