Сон веселого солдата

Заведующий отделением, полковник, добрейший души человек, прежде чем войти к нам, принимал успокоительное.

По-отцовски тяжко видеть искалеченные судьбы детей, но порядок и дисциплину никто не отменял.

В один из дней меня позвали в процедурный кабинет, к внутреннему телефону. Сердце сжалось и, сорвавшись с места, забилось чаще и громче.

"Приехали родители с братом", - эта бешеная мысль отсекла все вокруг.

Сколько б к этой секунде ни готовился, бьёт она похлеще взрыва.

Завотделением связался с КПП, и посетителей пропустили.

Ребята без слов тихо ушли.

Я за эти месяцы много раз думал, как встретить, чтобы меньше ранить близких людей. Всё тело начала пробивать мелкая нервная дрожь. Стал между кроватями, прислонившись к своей тумбочке, и не мог дождаться, когда щёлкнет ручка. Сердце выпрыгивало из груди и стучало где-то в глотке. Дверь несмело открылась, и я пошёл своим навстречу.

Обнялись и сели напротив друг друга на аккуратно заправленные кровати.

Мама стала ощупывать мои ноги.

"Ноги целы, мама... Только глаза...".

Родителей вскоре позвал к себе полковник. Сообщить о диагнозе. Оставшись с братом вдвоём, решил использовать момент отсутствия родителей. Отклеил лейкопластырь и, отведя в сторону повязку на лице, показал, каков теперь я стал. Повисла тягучая тишина. Два брата сидели на солдатской кровати у окна, упершись локтями в колени и опустив головы. Каждый думал о том, как жить с этим дальше... Старший, отслуживший два года в Туркестанском военном округе, был ещё в дембельской форме. Младший, в коричневых брюках и чисто-белой, специально приготовленной для этой встречи, новенькой исподней рубахе.

Переночевав без сна в гостинице, родственники ранним утром покинули город.

Спустя две недели, за два дня до Нового года, получив в госпитальной конторе по случаю тяжёлого ранения единовременное материальное пособие в размере трёхсот рублей, мы с отцом ждали поезда на Павелецком вокзале в Москве.

Разношёрстная толпа гудела, суетилась, ругалась.

Я сидел в гражданской одежде, на жёсткой лавке, спрятав руки в карманы моей доармейской бежевой зимней куртки, упершись затылком в холодную стену. Бинтовая шторка в пол-лица укрывала глаза. Сидел и с грустью размышлял.

Триста рублей... Какое совпадение, ведь в колонне, идущей в Союз, было примерно столько же бойцов. Выходит, за каждую жизнь - по рублю. А если учитывать спасённую военную технику и боеприпасы? Да к этому прибавить обмундирование и сухпай. Тогда за жизнь и ломанного гроша не дадут...

Возможно, так думать - низко и безнравственно. Но это они, шакалы позорные, оценили вот эту давящую темноту и исковерканные молодые судьбы в триста рублей...

"Ну ладно, не злись, сгоришь но нечего уже не изменишь", - успокаивал я сам себя, продолжая внутренний диалог.

Получается, что мою жизнь оценили и там и здесь. За убитого солдата духам и наёмникам выплачивали по двести пятьдесят тысяч "афошек" (афганий) за голову. По курсу это примерно пять тысяч рублей.

Деньги и снова деньги.

Мир, похоже, сходит с ума. Или уже давно сошёл...

Трёхсотка - для "трёхсотого"... Засунули б они её себе...

Какой же я стал злой... Будешь тут "добрячком-боровичком", по такой жизни...

Не кипятись, давай лучше считай.

Триста рублей... Что можно купить за эти деньги? Мотоцикл "Восход", новый, стоит в пределах пятисотки. Мой "Спортач" - тысячу рублей. Легковушка "Жигуль" - свыше семи тысяч. Эти политиканы, пиявки человечества, обладатели чёрных "Волг" и загородных дач, пошли они, бздунчики красномордые. Они окопных вшей не кормили и солёный пот с кровью не глотали...

Успокойся и расслабь кулаки. Считай, лучше считай.

Триста рублей... Поллитровка водки, кажется, 3-62. Коньяк - 7-42. Напиться б и забыться б. А что дальше, кроме головной боли и тошнотиков?.. На персональную пенсию республиканского значения, которую мне, вроде, обещали - в размере 128 рублей, можно не просыхать. Медленная смерть, под ежедневным наркозом. Нет, уж лучше сразу пулю в лоб...

Остынь, не заводись. Давай, давай считай дальше...

Триста рублей... Буханка хлеба - двадцать копеек... Кстати сказать, автоматный патрон оценивается ровно в столько же. Сколько же мы их сожгли... Под сапогами, на камнях скрипел металл стреляных гильз.

И что меня всё тянет на военную промышленность... Пирожное - двадцать две копейки. Как же давно я их не пробовал... Можно, конечно же, купить, но как свинья уделаюсь, а затем ищи, где вода. И вообще, пить и есть придётся по минимуму. Особенно в дороге, чтобы не толкаться в очереди у сортира...

Триста рублей... Был бы паспорт, уже летели б на самолёте. Билет от Москвы до Ставрополя, с перелётом в час пятьдесят, стоит двадцать пять рублей. Учитывая мой новый статус, как там сказано в госпитальной выписке - "нуждается, в посторонней помощи", - надо умножать на два. Не густо...

"Нуждается в посторонней помощи". И это теперь всё обо мне. Тьфу...

Как же жить дальше?

Как, да хоть каком кверху. Здесь, как говорится, - коль попала собака в колесо, лай, матерись, но выживай. Надо всё принять и учиться жить по-новому. Изменить ничего нельзя, черта пройдена безвозвратно. Другой я теперь. Навсегда...

Дождевым червяком, вытянувшимся на мокром и тёплом асфальте, всё ползло и ползло размышление, лишь изредка отвлекаясь на монотонный голос диктора, объявляющий время прибытия или отправления, номер поезда и с каких путей.

Домой хотелось и нет. Лучший выход сейчас для меня - исчезнуть бы, бесследно пропасть. Пусть я уйду из людской памяти и белого света, как из моей слизнула контузия куски из прошлого...

(Лишь двадцать пять лет спустя отыщет меня командир взвода и прилетит с Урала. За чаркой водки, ночь напролёт, от заката и до рассвета, с мягким армянским акцентом, будет восстанавливать Роман в моей памяти тёмные пятна мозаики из нашего общего прошлого...).

Неожиданно, вклинившись в вокзальную суету, послышался тупой удар о мраморный пол и пронзительный детский крик. Людской гул на время затих, чтобы узнать, что случилось, и загудеть с удвоенной силой.

С вокзальной внутренней лестницы упал цыганчёнок и разбил голову.

"Но если кричит, значит, пока ещё жив...", - мысли вяло продолжали ползти в голове.

Вызвали доктора. Зеваки ругали родителей, сочувствовали и тайно, не подавая виду, радовались, что их беда обошла: "Вот так бы по жизни всегда".

"Что-то здесь не так", - текло размышление. У меня по-прежнему оставалась привычка вспоминать забытое и раскручивать клубок непонятного. При отсутствии зрительного раздражителя, как основного источника информации, теперь ничего не оставалось, кроме воспоминаний и размышлений.

И я понял. Переживания и волнения, сопутствующие крику, крови и смерти, не затрагивая, обходили мои чувства, как вода и ветра обходят одинокий утёс.

Месяц назад вычислил я в себе ещё одно новшество, совсем не пригодное для новой жизни.

Долго терзала мысль и чувство, что чего-то не хватает. Рука привычно искала своё продолжение - отсутствующий автомат.

Другими мы возвращались с войны. Пересекли линию, разделившую нашу жизнь, как принято говорить - "на до и после".

Окружающие, размышляя поверхностно, рассортируют нас на сильных и слабых.

Осуждая, забудут о главном, что мы сделаны с ними из одного теста. Такими нас создал Бог, космос, великий разум, не важно, как называть, важно понять, что всё существующее бывает сильным и слабым.

Тополь под натиском ветра, дождя и холода застонет, затрещит жилами, с тяжёлым хрустом и долгим выдохом рухнет на землю.

Дуб тихо умрёт стоя.

И мы не говорим: "Тополь, слабак меланхольный. Вот, посмотрите на дуб, сила его заслуживает внимания и уважения".