Страница 26 из 48
"Как быстро человека покидают силы, и как долго они восстанавливаются", - удивлялся я. Мёртвая обгоревшая кожа, как старая штукатурка, отделялась лохмотьями. На розовой поверхности лица осталась лишь синяя пороховая россыпь, но это навсегда. Людская беспардонность в словах: "А чего у тебя лицо в краске?", - довольно часто будет заводить в тупик.
Медсестру Катерину попросил написать домой письмо.
"Жив, мол, ваш неугомонный сынок. А что чужой рукой письмо написано, так это просто песком глаза присыпало, не переживайте, скоро буду".
Внизу листа левой рукой с трудом нацарапал: "Целую, Славик". Письма домой всегда старались писать бодренькие и ни о чём.
"Несём службу. Кормят хорошо. Играем в футбол. Регулярно, два раза в неделю, ходим в кино и посещаем баню".
Главное - не содержание, а бодрость духа в написанных строчках. Такое письмо для близких работает лучше всякой успокоительной пилюли.
Уходя на боевые действия, писалось сразу несколько писем. На запечатанном конверте ставились даты отправки. Каптёрщик согласно цифрам опускал в почтовый ящик на штабе весточку домой .
Желающих похвастаться перед близкими или разжалобить их отучали легко и быстро.
В один из ясных солнечных дней - таких здесь больше, чем хочется - смотрю, ребята кучкуются. "Что за шум, а драки нет?". Ясное дело, решил посмотреть.
Не знаю, как письмо стало достоянием гласности, но "писарчука" заставили во всеуслышание читать своё незаконченное послание.
Стоя под испытывающими взглядами собравшихся, чуя неладное, держа перед собой дрожащий лист, солдат испуганно мямлил: "Здравствуй, бабушка. Бью душманов, кушаю виноград и гранаты...".
Но дочитать не успел. С глухим ударом сапёрная лопата зарядила хвастунишке по лбу.
В начале ноября афганское правительство проявило предпраздничное внимание и заботу к недострелянным бойцам. В больничных палатах на столах, раздражая своим видом и запахом, стояли фрукты. Стояли, но не более того.
Восток - дело не только тонкое, но и жестокое.
И уж лучше жевать "лошадиную радость", чем с отравлением валяться в реанимации.
Госпиталь ожил, как разворошённый муравейник. Готовились к отправке. Раненые меняли больничную одежонку на военную форму. По инструкции, даже если у военнослужащего отсутствовали ноги, сапоги аккуратненько ставились рядом с хозяином. На меня с трудом натянули защитного цвета форму и уложили на носилки. Все нервничали, суетились. Прежде, чем расстаться с медсестричками, я задал вопрос, как говорится, на посошок:
"Уважаемые, а отчего мне как-то подозрительно давят сапоги?".
И с меня под всеобщий гогот стали стаскивать обувь. Впопыхах надели правый сапог на левую ногу, а левый, соответственно, на правую. Я почему-то вспомнил свои полусапожки, которые вместе с личными вещами остались неизвестно где. (В Кабул привезли в трусах с чужого плеча. В смысле, не в чужих, - в армии, как при развитом коммунизме, всё общее, - а просто большого размера, почти до колен. Всё равно не ходячий, не слетят).
На своих полусапожках со шнуровкой смастерил вместо неуклюжей лапти стильную подошву. Подходящих инструментов не было, но было б желание, - в металлической крышке от консервной банки гвоздём набил отверстия. Работая крышкой как напильником, постепенно придал подошве нужную форму. Слегка скошенный каблук и сужение подметки старшина не заметит, а вид радует глаз (сапог не жалко, лишь бы на хорошие ноги попали).
В ТУ-154, оборудованный под летающий госпиталь, грузились с неуклюжей поспешностью. Кто-то нервно шутил, иные, стиснув зубы, молчали. Одно тревожное обстоятельство объединяло всех нас. Не о таком возвращении домой мы мечтали.
Носилки плавно приподняли и закрепили на крючках второго яруса. Мужчина, - наверное, кто-то из экипажа, взял мою здоровую руку и, положив её на пластиковую ручку, сказал: "Почувствуешь себя плохо, поверни кран, пойдёт кислород".
"Красный тюльпан" с грузом-300 на борту, натужно гудя турбинами и выстреливая тепловыми ракетами, по спирали поднимался над Кабулом.
Кислород не понадобился, сознание покинуло раньше, чем успел повернуть кран.
Играя ниточками бинтов на лице, ветерок ласкал кожу и волосы. Тишина поражала своей необъятностью. Лёгкие, отвыкшие от свежего воздуха, с жадностью втягивали забытую прохладу. Опустив уцелевшую руку на шершавую землю, с горечью на губах прошептал: "Встречай, Родина, своих солдат...".
Думалось в тот миг, что, хотя до Родины ещё далеко, но теперь будет легче. Глупец, трудная и горькая жизнь делала лишь первые свои шаги. Алексей, однополчанин, спросил: "Очнулся, брат? Потерпи. Мы ещё на взлётке, всех увезли в госпиталь, скоро и за нами приедут".
Издали, рыча движком, подъехала машина. Санитары, шустро подхватив мои носилки, понесли на погрузку.
Алексей остановил их и твёрдым, уверенным голосом сказал: "Он живой. Развернитесь и несите вперёд головой".
В салон погрузили ещё одни носилки. Как оказалось, с раненым без обеих ног. Жужжа стартером, микроавтобус завёлся с трудом и рванул с места. Раненый застонал от боли. Водитель, не обращая внимания, подпрыгивая на ухабах, давил на гашетку.
Сосед заорал: "Ты что, ушлёпок, дрова везёшь?!".
Сразу после его слов катафалка, гремя железом, словно разваливаясь на части, подпрыгнула на кочке.
Я сжал от напряжения зубы. Сосед сначала закричал от боли, а затем, с благим матом (вернее, совсем даже не с благим) стал метать в шоферюгу один за другим свои сапоги.
Выгружая нас возле госпиталя, перепуганные санитары вновь понесли меня вперёд ногами. Ну, тут Лёха не выдержал такой тупости, тоже обложил отборными словосочетаниями и без того перепуганных медиков срочной службы.
Переполненный ранеными и больными Ташкентский госпиталь расселял и лечил ровно так же, как и встречал. Однополчанин находился рядом, пока меня не переложили на кровать, но прежде, чем попасть в палату, мы долгое время ждали расселения в сырой и холодной душевой.
Вновь сменили форму на больничную одежду. В госпитале лечились военнослужащие со всего Среднеазиатского округа. В восьмиместной палате лежал разношёрстный народ, в основном, местные.
Сплочённость и понимание в среде окружающих пропало.
7-го ноября, в День Октябрьской революции, палату посетили комсомольские активисты. Тяжелораненым преподнесли подарки. Михе - с такой же, как и у меня, травмой, - маленький приёмничек, мне - механическую бритву. Уход за израненным, слабочувствительным лицом, в прямом смысле слова - втёмную (зеркало стало самым ненужным предметом), приносил неудобства и выводил из себя. Брились пару раз в неделю, а это уже радовало.
Однако не успевшие принести пользы подарки к утру из тумбочек бесследно исчезли.
Пришли товарищи по Кабульскому госпиталю, били сокамерников, переворачивали матрасы, вытряхивали содержимое тумбочек. Но пропажу так и не нашли.
После перелёта уход за ранеными заметно ослаб. Медперсонал упрямо бездействовал и сохранял терпеливое молчание. Он был, и как будто бы его не было.
Неизвестно по какой причине раны не промывали, повязки не меняли. Наверняка считали нас перед отправкой в Россию временно присутствующими. Повязки ослабевали и медленно сползали. Непромытые раны требовали ухода.
Мы снимали старые бинты и, помогая друг другу, перевязывались вновь.
У ребят сдавали нервы, кто-то уже кричал: "Я больше не могу... Да лучше б меня убило!".
Ещё не раз в последующие годы в мыслях повторятся эти вот режущие слух горькие слова. Единственная процедура, которая регулярно выполнялась, - по утрам измеряли температуру. И дождались. Моя поползла вверх. Доктора лишь тогда обеспокоились. Не обо мне, а о своей, видать, карьере.