Страница 17 из 19
Станислав Минаков – поэт нежный и твердый: нежной ранимой души и твердой мужской ответственности за слово. Сочетание редкое, может быть, даже исключительно, при том, что нежность и твердость иногда невольно меняются местами: душа затвердевает до превращения в невыносимую боль, и тогда изысканный словарь поэта сам собою, перешагивая условности, расширяется до уличного просторечия и самовольства. Вот как, например, в стихотворении «Бегство (читай – изгнание) – та же смерть», открывающем подборку.
«Язык не есть только материал поэзии, как мрамор – ваяния, но сама поэзия» – писал знаменитый русско-украинский филолог Александр Афанасьевич Потебня, профессор Харьковского университета, земляк Станислава Минакова. Ныне в тех пространствах лингвистические споры обрели статус политических, но поэзия, как явление языка, этого может и не замечать.
Теплый отсвет не только украинского, но и церковно-славянского, и очевидно общекорневого для восточных славян древнерусского слова – согревает нас в стихах С.Минакова и сегодня, придавая им такую ни с чем не спутываемую стилевую «особинку». Но главное все же не это. До главного, смыслостроительного в творчестве поэта, добралась Марина Кудимова, отметившая в предисловии к одной из его книг, что Станислав «победил в себе главный порок нашего перепичканного всяким суемудрием поколения – чрезмерную привязанность к словесности, порождающую подростково-невротическую отвязанность или не зависящую от возраста старческую болтливость… Почему именно Минаков умудрился разобраться в неразбираемой целостности христианства, сие есть великая тайна сообщения с Богом живым. Как, между прочим, и поселение именно этого поэта на Украину – в эпицентр сегодняшней – прежде всего духовной – смуты и брани. Как бы то ни было, Минаков воплощает антикафкианское превращение сразу нескольких поэтических поколений. На наших глазах поэзия безблагодатного и беззвучного самовещания (большинство стихов там наглухо лишены звука) становится поэзией Благовещения На пути к чуду Преображения возникает много страхов. Самый из них сильный – вдруг стать этаким неузнанным Одиссеем, чужим среди своих. Преодолевать эту фобию, а с ней «тотальный хутор» поэтического провинциализма, учиться «стоять стоянием непраздным» – тяжко. Но только такое стояние задает маршрут дальнейшего движения. И за него в награду, будто новое небо и новая земля, даруется новый язык и новая – не натужно новаторская – поэтика». Вот на этой пространной цитате, пожалуй, можно было бы и закончить представление поэта, впервые ступившего в гостеприимное пространство нашего «Плавучего моста».
Но мне хочется добавить от себя: «Как же хорошо, что нынешняя поэзия столь разнообразна и – по знаковому слову Станислава Минакова – многоочита! Слухи о ее смерти не преждевременны, а либо намеренно злословны, либо бездумны.
Надежда Кондакова* * *Бегство (читай – изгнание) – та же смерть,в нём душа устремляется в духоту,впредь не в силах выситься, быть и сметь,покидая вещное на лету.И, попав в непонятное, как шпанаозираешься, странный: некуда дальше бечь,потому что повсюду – одна хана,и лишь изгнанный может про то просечь.Вроде б – ходишь и выглядишь так, как все,но не ловишь больше наземный кайф,а родимых, отрезанных в чортовой полосе,слышишь сердцем, издали, даже не тронув Skype.* * *Мама стала махонькая, как котик.Мама стала тихонькая, как мышка.Мама еле-еле по дому ходит.Гречку перебирая, лапкой гребёт, как мишка.Мамины дни теперь ни пестры, ни пёстры —мелкой моторикой их не унять, итожа.Старощь и немощь – тоже родные сёстры,так бы поэт сказал, если б только дожил.Мама крочком салфетки плетет, платочкипревозмогая тернии Паркинсона.Если идти, то надо идти до точки —где золоты цветы на кайме виссона.* * *Памяти Н. Клюева и О. Мандельштама
Поставь на полочку, где Осип и Никола,Осенний томик мой: я там стоять хочу.Мне около двоих родны словес оковы,Гд е – колоколом течь, приколоту к лучу!Реченья их – речны, свечение – угодноТому, Кто чин дает журчале-словарю.Коль-ежли иордань жива, хотя подлёдна,Тогда и я, гордясь, глаголю-говорю.Кто с этими двумя, тот не избегнет злата:Кто складень растворит, тот и обрящет клад.За косным языком искомая палатаВенчает звукосмысл и затевает лад.И впредь усладу вить доколе? А дотоле:Хмельною птахой – фить! – в глаголемый силок.Я стану так стоять: я к Осипу, НиколеПри-льнущий-ка щекой доверчивый телок.Что слабые тела палач забил железом,То слёзно вспомянёт желёзка-железа.Но дождик золотой не смят, не перерезан —Его глотает ртом зелёная лоза.* * *Проснёшься – с головой во аде, в окно посмотришь без очков,клюёшь зелёные оладьи из судьбоносных кабачков.И видится нерезко, в дымке – под лай зверной, под грай ворон:резвой, как фраер до поимки, неотменимый вавилон.Ты дал мне, Боже, пищу эту и в утреннюю новь воздвиг,мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.Мне боязно. Но я не ною. Я вслушиваюсь в Твой манок,хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе самой.Отправь меня в 6-ю роту – десанту в помощь – в День седьмой!Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.На отъезд в Нюрнберг Ирины ГатовскойГде же скрипочка, скрипачка? —Пассакалья, менуэт?Вишь, какая нынче качка!Наши – дома, ваших – нет.Все уедут, все покинутЭтот стонущий ковчег.Жизнь спасенную разинутДля «трудов и чистых нег».Ты себя тоской не мучай,Пой в немотном далекеНа великом на могучемНа немецком языке.Впрочем, что смычку языки?У него – один язык:Всеединая музыка,Мамка маленьких музык.Где ты, скрипка? – Дальше…Тише…Таешь? Падаешь? Летишь?Всё равно тебя расслышу,Даже если замолчишь.Мановенье, миновенье,Мне – печаль, тебе – стезя.Золотое незабвенье.Вспоминальная слеза.