Страница 2 из 7
P. S. Жизнь – небольшая стопка осенних листьев. В каждом листе-фотографии застыли воспоминания. Между двух точек конца и начала – череда других. Но они ничего не значат для большинства, неся в себе субъективные смыслы. Всё самое главное можно уместить в глагол «любить» и временные параметры «иногда».
Боги умирают в городах
– Знаешь, я был богом, – говорит он, а я уже не помню его имени. Вечер, мы что-то пьём, ковыряем вилкой в салате и перетасовываем карты своих историй.
Эффект незнакомцев. Так бывает у командированных при набегах на чужие города. Каждый рисует свою масть: хочешь – веришь, не хочешь – не слушай. Водка холодна и обжигает горло.
– У настоящего шамана русской крови нет. Вообще никакой пришлой, – продолжает он или отвечает на вопрос, как тут разобрать, когда стена начинает медленно накреняться девятым валом. – Только чистая якутская кровь. У нас в отделе один работал. Говорит, мог бы стать шаманом, да в город подался. Там весь дар и прошёл. Шаманская болезнь? Скажешь тоже. Об этом и говорить нельзя, – шепчет он, думая, что неслышно, хотя от рыка подскакивают рюмки на столе. – В городе всё не так. Здесь шумно, людей много. Нет величия. Все куда-то несутся. Я тоже бежал, а потом умер. Так всегда: если не бог, умираешь. Не то что раньше, когда был начальником в районе. Тогда все знали: ни один самолёт не полетит, если я не скажу. Солнце светит – я сказал. Ветер дует – я сказал. Якутск – далеко. Москва – так далеко, что её почти и нет. Кричи не кричи, не докричишься.
В том районе были только древние боги, но они почти ушли, и я молодой бог. Все дышали, если я так хочу. Посмотрел – сердце остановилось. Вот какой я был. Сильной силищи. Но потом переманили почём зря. Стал простым человеком. И даже меньше. Город всего выпил. А прошлого не вернуть. Вот она – жизнь после смерти.
Вокруг меня, должно быть, ещё несколько богов. Они пьют водку и молчат.
Каково это – быть богом? Моя колыбель – Москва с суетой и шумом. Столица сама себе бог. Бог ревнивый. Хлыст из золота. Это не луковки храмов и блики полумесяцев, а офис, что превращает жизнь в бесконечно серую череду легко забываемых снов. Опен-спейс без окон крадёт дни и делает незаметными ночи.
Здесь каждый думает, что сам по себе, но дыхание единого города отстукивает ткань ритмом миллионов грудных клеток. Ткацкий станок мойр плетёт свой узор простыни. Даже если чья-то нить закрутится в узелок, её тут же сровняет с общим полотном молоточек ткацкого станка. Всё посчитано и отмерено. Те, кто думает, будто сейчас распахнут окна и вдохнут воздух, не ведают, что это лишь лазы в коридор с духотой.
Мощные боги, зачем стремитесь сюда? Столица съест и выплюнет кости. Маленький винтик в паутине бесконечных улиц – таким становится здесь любой. Всё и всех мешают в общую массу. В безвкусную холодную манную кашу. Серое небо сожрало краски. Вместо звёзд – электрический свет. Город – смеётся. Город выставил батальон небоскрёбов. Город грозит бетонным кулаком небу, идёт на приступ. Это лишь буря в стакане воды. Бутафория. Буйство с похмелья.
Всего этого не рассмотреть в стопке, что дрожит в моих пальцах. Бывший бог смотрит на меня в упор, но я отворачиваюсь, заметив, как по его щеке течёт пьяная слеза немощи.
Монетка с дырочкой
Последнее время у Петра ничего не клеилось. Три года назад он выступал на международных симпозиумах. Ещё бы, входил в группу генетиков, расшифровавших последовательность ДНК митохондрий из шерсти мамонта. Тогда договорились с корейцами открыто, а тайно и с японскими учёными о том, что проект клонирования пойдёт совместно. Ещё два года назад он был подающим надежды молодым учёным. Всё было на мази. Солнце славы пекло в макушку и подгоняло. Всё получалось на раз-два-три. В подмосковной Дубне удалось прорастить траву тысячелетней давности, чьи семена заныкали суслики в те времена, когда земля была колыбелью динозавров. А год назад он перешёл тридцатипятилетний рубеж и сразу стал старым неудачником. Научное лето упало в осень, которая была явно не золотой.
– Привет, – заливисто смеялся в трубку женский голос, ей можно было не представляться, он узнавал этот тон, как музыкант сонату по первым нотам. Откуда она узнала телефон, лет же десять прошло, думалось Петру, а трубка продолжала: – Читаю тут про собак-клоунов. Они что, правда, завалили экзамены в якутской полиции? Эта новость сделала моё утро.
Где она? В Бельгии сидит, должно быть? Какая ему разница. Только почему-то под ложечкой сосёт. Как на экзамене. Так зимой бежишь в школу, тут вдруг лужа манит испытать себя на прочность, а где-то на середине лёд начинает трещать. Так же было на сдаче кандидатского минимума. Вроде говоришь складно, а профессор смотрит через очки так, что кажется, знает, ты здесь лишний, надо сдёрнуть с тебя праздничную маску, потому что никакой ты не принц, а наглый простолюдин, что полез со своим свиным рылом в калашный ряд.
– Почему-то вспомнила тебя. Не знаю почему.
А внутри нарастает злоба. Да какого она ему тут названивает, как будто сестра её не живёт в том же городе, откуда она так нагло уехала в большую столицу, да и та послужила трамплином в неведомые страны. Будто и не было её никогда. Словно жар-птица, оставив лишь перо золотых воспоминаний. Вот и звонила бы сестре. Нет, надо же, ему набрала. Как золотом одарила. Только сам даже фальшивой радости выдавить не может.
Айаана – имя будто тысячи маленьких эльфов грозят пальцами: ай-ай-ай, смотри, но не трогай. Или колокольчики звенят. Протяжные «а», как её глаза, где колышется в полусне безмятежная Азия. Но это лишь видимая покорность. Как ледяная шапка на заснувшем вулкане. Айаана сама себе путь. Никто для неё не указ. У всех, даже у якутов, имена русские: Агафьи, Марии, Полины, а тут на тебе – Айаана. Все медяки, а она золотой алтын – дорогая монетка.
Прошло лет сто, не меньше, как они расстались. Да и встречались ли? Можно ли две встречи в кафе да поход в кино, когда его большие потные ладони пытались отогреть её, маленькую и тонкую, похожую на юркую мышку, назвать «встречались». Их разделяет вечность, разные города и даже страны. У него давным-давно, как говорит его маменька, дом – полная чаша. То есть расплывшаяся от родов жена и двое малышей, от которых так тянет запереться в лаборатории. Одним словом, семейная жизнь, переходящая в безысходность, что почему-то всегда называют счастьем. Куда взгляд ни кинь – беспросветная тьма. Как якутская ночь. И уже вовсю светит плешь на макушке, а живот округлился, будто это он, а не жена третьего ждёт.
Но достаточно вспомнить, как вызывающе и гордо Айаана сказала «нет», и кровь опять приливает к вискам. И нет времени, разделившего их словно река. Вовсе не любовь, но бешенство отвергнутого мужчины, что дремлет где-то внутри, не знает, что прошли годы. Как хотел бы он, чтобы всё сложилось не так. Чтобы на его робкий вопрос было нежное «да». Или даже сейчас, допустим, где-нибудь в Женеве на международном конгрессе она бы подбежала к нему, а он сделал вид, что совсем не узнаёт. За ним бы шествовали журналистки в обтягивающих платьях или бесстыдных мини, обязательно длинноногие и пышногрудые, надеясь ухватить хоть одно его слово. Он был бы горд и неприступен. Кто она такая, чтобы её помнить? Глупая девочка, что отказала ему? Да сколько было таких как она, уже и не вспомнить. А сейчас посмотрите, за ним скачет вереница холёных красавиц, которые и даром ему не нужны.
– Клоны, а не клоуны, – буркнул он в трубку. – Бельгийские овчарки. Корейцы стараются показать, что они гораздо лучше японцев. Чтобы мы клетку мамонта не утаили.
– Я в городе. Хочешь попить кофе? Мне нет дела до бельгийских овчарок, – шептала она. – Приехала к родне. Я тут на день. Найдёшь для меня время?