Страница 37 из 39
На звук отворяемой двери воевода приподнялся в кресле: быстро ж, одначе, обернулся сын. Неужто под дверью подслушивал? Но на пороге явился взору отнюдь не сын родной, а вовсе незнакомый вой в добротной запыленной одежде да с письменной сумою через плечо.
— Будь здрав, воевода Иван Данилович!
— И ты буде здрав… гляжу по одежке, государев человек?
— Истину глаголешь, воевода, государев! Петр Редька!
«Это ж где я так погрешил, что покой мой закончился? То одно, то другое! Как из кадушки лягушки. На скорого вестового не похож — они, вестовые, по-другому одеты бывают… И ведут себя зело борзо, на пороге не мнутся, сразу государеву волю объявляют да бумаги в нос суют. Даже порой на образа не перекрестятся вначале… А этот вон, чинный, шапку снял, перекрестился, стоит меньжуется на пороге. Неужто про кончину Лисовского так быстро весть дошла? Только вчерась было-то… Нет, не может быть…»
— Проходи в горницу, государев человек Петр Редька, банька топится, хочешь — подожди, хочешь — водой из ушата окатись да за стол пожалуй. Ты с делом каким аль с нуждой?
— С превеликим удовольствием баньку, воевода! Только вели слово молвить сначала!
— Хм… Велю! Молви, Петр Редька!
— Мне, боярин воевода Иван Данилович, приказано скакать вперед и упредить тебя, что следом едет сын государев, царевич Иван, едет он малым посольством к басурманину Алаю. Сам-то царевич в трактире местном остался, а меня вперед послал… Посольство не пышное, царевич-то у тебя отобедает, в баньке попарится, кого из воев еще посоветуешь взять, возьмет да дальше тронется…
— Великая честь для нас! — сказал вслух воевода, а про себя подумал: «Вот ведь принесла же нелегкая!»
***
Ложе травой пахнет… А жаркие губы любимой — малиной… Небо уже светлеет, но звездочки еще не погасли… Рассвет, сейчас девки из села венки в реку отпускать будут…
Славен погладил спину жены… Жена — слово-то какое, его же-на.
Полянушка… родная и самая близкая. Вот чувствовал он теперь всем естеством своим близость бескрайнюю, счастье безмерное. И дело не в жаркой ночи любви, точнее, не только лишь в ней, а в чем-то другом — в необъяснимом, сильном чувстве, которое объединило его с этой женщиной уже навсегда…
Поляна повернулась, руку на грудь положила. Славен коснулся тонкого запястья:
— Что это? Ритуальный рисунок?
— Что ты, это шрам, с детства. Раньше заметнее был, воструха лечила, лечила, да так и не залечила… Я не помню, как там было, воструха говорит: кипятком обварилась, а потом лечили плохо.
— Красивый. Как цветок! Я думал, специально метка тебе сделана. — Славен улыбнулся.
— Ах-ха-ха, скажешь тоже, метка! Чтобы не потерялась!.. — Смех рассыпался серебряным колокольчиком. — Да теперь никуда уж не потеряюсь, сама мать-земля нас связала… Смотри, светает уже… Надо собираться…
Поляна встала, ничуть наготы не стесняясь, аж залюбовался ей: до чего ж хороша, волосы шелковые распущены, изгибы тела чуть прикрывают. Славен не выдержал, снова потянулся к молодой жене, увлекая ее на ложе…
Снова как будто сжимается что-то внутри, струною натягивается до дрожи, до одури, все труднее и труднее себя держать… Глухие стоны ее, голосом низким, не обычным, откуда-то из глубины души.
Привстает на ложе, жадно губы Славена губами ловит, а вот уже не губы — грудь, живот… Славен стан ее тонкий обхватывает — приподнять, вот так, тоже до груди дотянуться, вишнями сосков манящей…
Руки, ее такие нежные руки, они везде, без стыда и робости гладят, ласкают, дразнят. Нет сил держаться больше, слиться с ней здесь и сейчас! Взять ее всю, взамен отдав всего себя… Ноги ее сжимают его бедра, тело с его телом сливается в едином движении, в едином порыве и в едином крике…
Чтобы потом обессиленными лежать на спине и смотреть в розовеющее небо. Вот уж утренняя зорька занялась, пора идти, значит, ночь летняя коротка. Самая короткая ночь в году, но самая сладкая.
— Сначала на мельницу зайдем, все ж по пути, а оттуда на лодке до крепости.
— Хорошо придумал, муж мой. — Поляна улыбнулась, не хуже солнышка улыбкой освещая.
Муж! Как звучит хорошо! И вообще, все хорошо!
***
Солнце уж к полудню движется, а у воеводы постель не примята даже.
Иван Данилыч пребывает в растрепанных чувствах.
Ну нет, это ж надо! И где же все-таки он так провинился? Вот Славен! Вот ведь жук! Поутру здрасте вам: вот моя жена перед богом и людьми! В воскресенье отец Михаил обвенчает. И баста! И отец не указ!
— Да понятно, что дело молодое и кровь кипит, но как быть-то? И еще девица эта, вернее сегодня уже точно не девица, лицо-то у сыночки как у сытого кота. Так вот как быть-то? — воевода обращался к верному дядьке как к последней инстанции.
— Ежели она Евпатрида дочь пропавшая, то негоже получится, что твой сын с ней как с девкой дворовой попрелюбодействует. Обвенчаться бы надо… Еще если Евпатрида дочь, то все ладно будет, Евпатрид у государя всегда в чести был, росли оне вместе.
— Ага, а ежели нет?! Ежели Славка с простолюдинкой повенчается? А ведь государь за него племянницу сватать хотел.
— Так он повенчается. Как есть повенчается. И насрать ему, простолюдинка она иль урожденная боярыня. Видал, как сверкал зенками поутру? Мужик! Да, кхе… и я бы на такой женился и не послушал бы никого. Огонь девка!
— М-да… Огонь. И Славку любит. Не знаешь, как и лучше. А и вправду — прям другими парни с гулянки-то вернулись. Вот что значит — мужиками стали!