Страница 33 из 39
— Слышь-ко, Вадька… Ты тайны хранить умеешь?
— Если ты, Славка, про Поляну, то энто седьмицы четыре как уже не тайна вовсе…
Славен потер нос. Надо же, а он-то думал…
Сидели они на стене крепости, просматривая окрестности через бойницы. В честь праздника большого занятий не было, и Вадим уже прикидывал, как в село на гулянье пойдет. Сын воеводы, напротив, ходил с видом умным и загадочным, все на солнышко посматривал.
— Да не, то есть и о том тоже. Только… никому. Слышишь?
— Как скажешь, Славен! А что такое? Что ты надумал? Повеселимся сегодня?
— Повеселишься, да еще как! Такого веселья ты не видал никогда, да что ты — и твой батька тож не видал!
— Да? А что?..
— Да вот слушай!
Славен, лихорадочно блестя глазами, зашептал товарищу на ухо, помогая себе в красноречии жестами. У Вадьки глаза постепенно выпучивались, как у окуня, и рот так же приоткрывался.
Меж тем солнце повернулось к закату…
Воевода Иван Данилыч сидел у окошка, яко девица щеку подперев. Гулянье сегодня… Вон Славка со своим верным Вадькой на хоровод наладились. Да пусть их — дело-то молодое! Пусть порезвятся, девок пощупают, кровь разгонят.
— Эх, Ждан… Были когда-то и мы рысаками…
Старый дядька, только что вошедший в комнату тише кошки, крякнул в кулак.
— Эх, твое здравие, Данилыч! Ну и слух у тебя! Не только, что вошел, но и кто вошел, различаешь, головы не поворачивая. И чего это ты в старость раньше времени вступать вздумал? Видал я сегодня, как ты лихо подхватился! Воям не угнаться было!
— Так твоя школа, дядька Ждан… А что воям не угнаться, так то конь добрый…
— Хандришь, Данилыч?
— Хандрю, Ждан… Гулянье сегодня, я и Славена с Вадькой отпустил, и воев, что не в карауле…
— А сам-то чего?
— Да какие мне теперь хороводы? Сон да молитва. Да еще этот утопленник Лисовский забот прибавил. Надобно бы в столицу отписать… Это свезло еще, что выловили его. Это Фрол Коваль?
— Он самый. Я, к слову, потому и пришел…
— Он что, натворил чего?
— Да не натворил, да не он… Вот слушай. Помнишь, Данилыч, кто начинал эту крепость строить?
— Как не помнить, воевода Евпатрид Артемич. Будь ему земля пухом…
— А помнишь ли ты, с кем из столицы пришел Евпатрид? Да, много с кем, но все его вои разошлись, кто куда подался, окромя двоих: Луки Хитрована да Фрола Чумы. Один по немощи остался, второго зазноба приворожила. То есть Лука-обозник да Фрол Коваль…
— Занятно это, помню я Луку, ногу он повредил, болел долго, потом в обоз пристроился… Да только не возьму никак в толк, зачем ты мне про них напоминаешь? Просят чего? Дак почему не дать? Иль много просят? Либо… Ты мне что-то про дела давно минувших дней поведать хочешь?
— В яблочко, Данилыч! Только не я, а сам Лука тебе и поведает! Туточки он…
— Ну, зови тогда уж…
Лука протиснулся бочком, с ноги на ногу переминается, в руках шапку мнет…
— Да ты проходи, Лука, — Ждан подтолкнул обозника к лавке, — садись, не стесняйся. Да поведай батюшке воеводе, что мне давеча поведал…
— Я у Евпатрида, первгого то воеводы, еще мальчонкой служить начал, всю семью его знаю. Знал. Как известно, никого, почитай, не осталося, от семьи-то. В энтот год, когда крепость-то уже застраивать начали, Евпатрид семью сюда привезти сподобился…
— Знаю я, Лука, ту печальную историю, как напали на возок с боярыней лихие люди, пограбили да поубивали… только тому уж лет пятнадцать минуло. Душегубов тех давно поймали да повесили, Евпатрид потерю семьи не пережил, сдал сильно. Постриг принял. Сам-то не любил ту историю поминать, но здесь ее почитай каждый знает… А ты-то чего вдруг вспомнил?
— Да как я говорил тебе, ваше благородие, всю семью его я знал, и дочь его единственную, позднюю ягодку, частенько на руках тетешкал. Оленькой ее звали…
— Да, три годика ей едва минуло, когда все злодейство случилось, — подключился к разговору Ждан,
— и мамок-нянек ее в лесу нашли, и матушку, мертвую, а ее ведь так и не сыскали, даже косточек, уж больно Евпатрид убивался, что и похоронить нечего…
— Так и я о том толкую, — Лука потупился, — что и нечего там хоронить было… Энто…
— Не понял я тебя, Хитрован, говори яснее!
Лука, польщенный и обрадованный, что вспомнили его старое прозвище, приосанился, раскраснелся и стал излагать внятно и по порядку.
— Я ведь, твое благородие, Оленьку-то часто на коленках тетешкал и маменьку ее прекрасно в лицо знал, и папеньку… И была у Оленьки примета одна особенная, годика два ей было, кипятком обварилась случайно. Заживала ручка долго, и шрам приметный остался. На руке ниже локтя, как цветок шрам-то, приметный…
— Ты о чем это сейчас толкуешь, Хитрован? Что Евпатридова дочь жива осталась? — быстро ухватил суть воевода.
— Во-о-от! — Лука поднял кверху палец и куцую бородку, одновременно потрясая тем и другим. — Во-о-от! Именно! О том! Видал я намедни девку — вылитая Марфа в молодости, а брови, как у Евпатрида, вразлет! И глаза его, синие!
— Что ж, и шрам тот ребяческий видал?
— Нет, шрам не видал. Врать не буду. Да и откуда мне голы руки у девки видать? — Лука аккуратно положил шапку на ближайшую лавку и с самым невинным видом продолжил: — Ты бы это, Данилыч, у своего меньшого спросил…