Мышеловка для полковника

– Если она существует, эта баррикада, то да, – Джин пожала плечами. – Правда, я не уверена. А так завтра утром я поеду на конгресс, а потом надеюсь навестить Милису.

– Я позвоню Хомскому.

Отстранив ее, он встал с постели, начал одеваться. Джин лежала, закинув руки за голову.

– Мне надо вывести Рейси, я недолго. Ты можешь распоряжаться на кухне. Анна Кирилловна, жена отца, только вчера загрузила мне холодильник, я сам толком не знаю, что там. Кофе стоит на столе. Ну, кофеварку найдешь, я надеюсь, – он улыбнулся.

Уже направляясь к двери, он спросил:

– Ты остановилась в гостинице?

– Нет, – Джин качнула головой, отбрасывая упавшие на лоб волосы, – пока я нигде не остановилась. Меня пригласила Донна, супруга Макфола, чтобы я остановилась у них. Скорее всего, я так и сделаю. Но это не значит, что я должна отчитываться за каждый шаг.

– Понятно. Рейси, идем!

Борис вышел в коридор, в приоткрытую дверь было слышно, как звякнули ключи, собака побежала за ним. Зазвонил мобильник. Выходя на площадку, Борис говорил кому-то в трубку:

– Эти цены действительны до первого марта. Да, недалеко от Несебра, море близко. Там разные предложения. Я скажу, чтобы тебе сбросили оферту…

Дверь закрылась. Джин осталась одна. Наступила тишина. Поднявшись с постели, Джин завернулась в мягкий полосатый плед и подошла к окну. На улице мелькали огоньки рекламы, проезжали машины. Вот уже почти сутки она в Москве, но все еще ровным счетом ничего не чувствует к этому городу. Как не чувствовала и в Петербурге, когда впервые приехала туда почти десять лет назад вместе с матерью. Почему так? Ведь ее предки прожили в Петербурге не год, не два, – несколько столетий, а в Москве еще дольше. Для ее матери каждый дом, каждый поворот наполнены смыслом, воспоминаниями, а для нее ничего не значат. И та самая генетическая память, о которой столько говорено, тоже, как ни странно, молчит. Быть может, для нее как раз все только начинается. Вот здесь, в квартире Бориса в Малом Сухаревском переулке, бывшем еще вчера не более чем строчкой в визитной карточке, начинается ее Москва, ее Россия, непохожая на ту, какую помнили ее мать и тетка.

Джин вошла в ванную, включила свет. Рядом с большим круглым зеркалом на блестящем крючке висел белый махровый халат. Сбросив плед, она надела его. Халат был великоват, но это ее не смущало. Закатав рукава и затянув потуже пояс, Джин пошла на кухню, ступая босыми ногами по ковролину. Включила кофеварку, тостер. Открыла холодильник, осматривая содержимое.

В прихожей щелкнул замок, входная дверь открылась. Пробежав по коридору, Рейси ткнулся мордой в блестящую миску в углу кухни, наполненную сухим кормом, аппетитно захрустел, поглядывая на Джин.

– Там в зеленом контейнере салат с трюфелями, – громко сказал Борис из прихожей. – Анна Кирилловна его очень вкусно делает. Мне нравится. И достань Рейси его ветчинную колбасу, он же ни за что не пропустит.

Входя на кухню, Борис потрепал собаку по загривку.

– Тарелки, чашки здесь.

Он открыл шкаф.

– Тебе идет мой халат, – иронично заметил, оглядывая Джин.

– Главное, мне в нем удобно.

Наливая кофе в чашки, она спросила:

– Ты правда хотел жениться на Зое Красовской? Или только соблазнял?

– Правда хотел, – он подошел к ней сзади, ласково провел пальцами по волосам. – На русской женщине, волей случая оказавшейся в Сирии, к тому же талантливом враче, – почему нет? Ты мне очень понравилась, сразу. Я говорил правду, влюбился с первого взгляда.

– Наверное, жаль, что я не Зоя Красовская, – она подала ему чашки. – Поставь на стол.

– Мне не жаль, – неожиданно ответил он. – Я даже рад.

– Почему? – она удивилась и села напротив него. – Ты не был бы одинок, у тебя был бы близкий человек, который наконец-то заменил бы Майю. К тому же во всем от тебя зависящий, что, я так понимаю, тоже немаловажно.

Борис наклонился к ней, глядя в глаза.

– От Зои Красовской в тебе было только имя. А имя – что? Это ничего. Только обертка, не более. Все же нутро – твое. И именно оно мне близко. Эта твоя решительность, энергия, готовность бороться до конца за совершенно незнакомого, еще вчера чужого человека. Эта способность сочувствовать искренне, не остаться равнодушной, забыть о себе. Это все не наши черты, они теперь у нас редкость. Западный индивидуализм у нас понимается примитивно, как, впрочем, и все западное – как самый махровый эгоизм, хотя это далеко не одно и то же. Люди стали черствые, сосредоточены на себе. Такой большой зверинец мелких особей, озабоченных только собой. Те, кто по наследству мог получить такие черты, как у тебя, составляли некогда прослойку лучших людей России, но они либо покинули ее после революции, либо были уничтожены здесь, как твой дед. А мой настоящий папаша, мастер с завода ЗИЛ, у него какие были интересы в жизни? Только нажраться в стельку и колотить мать, когда она его упрекала. Таких было большинство. И теперь они большинство, по мозгам, по душе, по совести. Получить деньги любым путем, и желательно поменьше работать. Никаких идеалов или высоких стремлений, даже освоить профессию так, чтобы быть в ней специалистом, и то неохота, лишь бы как. Лишь бы колбаса была, ветчинная.

Он отрезал собаке кусочек колбасы.

– Рейси, пойди сюда, на, кушай, молодец!

Борис снова взглянул на Джин.

– Так что ты была откровением для меня. Я еще подумал, неужели раньше в Советском Союзе встречались такие девушки, и почему к ним так несправедлива судьба? А оказалось, они встречались не в Советском Союзе, а в Бостоне.

– В Чикаго, – поправила его Джин. – А скорее, в Париже. Ведь я выросла во Франции, с бабушкой.

– Это не сильно меняет дело, – он отпил кофе, достал сигарету, закурил. – Хотя, с другой стороны, полковник медицинской службы США вряд ли примет мое предложение. К тому же с такой мамой, которая на дух не переносит КГБ. В этом смысле с Зоей Красовской куда как легче.

– Твой отец на дух не переносит Америку и Израиль, – напомнила Джин, – и это он – главный архитектор нынешней так называемой многовекторной внешней политики России, ориентированной в основном на то, чтобы поддерживать Китай, строитель прошлого вместо будущего. Так что в этом смысле мы равны. Наши родители воплощают собой это прошлое, в котором не могло быть примирения. Странно другое – что оно не планируется и в будущем.

– Отец имеет право на свои взгляды, – ответил Борис, – я их не разделяю. Точнее, разделяю не полностью. Впрочем, я никогда не думал, что все это может помешать моему личному счастью.

Он покачал головой.

– Влюбиться в американского полковника – такой поворот трудно предсказать. Как будто своих не хватает. Я люблю тебя, без шуток. Это правда.

Он взял ее руку, поднес к лицу, целуя пальцы.

– Я верю, – мягко ответила она. – Это лишь говорит о том, что мир меняется, но где-то это упорно не желают замечать.

– И чтобы быть вместе, кому-то надо уйти со службы.

– Мне уходить необязательно, – Джин пожала плечами. – Да, я больше не буду выполнять задания для ЦРУ, но меня это совсем не огорчает. Даже радует. В медицинском корпусе я останусь. И благотворительная деятельность в Международном Красном Кресте от меня тоже никуда не денется.

– Да, у нас так легко не отвертишься, – Борис стряхнул пепел в пепельницу. – Мне отставка гарантирована. Но меня это не пугает. Наслужился. Я даже хочу уйти в бизнес. Гораздо хуже с отцом. Ты права, он этого никогда не примет. И все узнает по своим каналам, даже если я ему не скажу. Он видит мое будущее по-другому. Не далее, как позавчера Анна Кирилловна познакомила меня со своей молодой сотрудницей, которая, как они считают, мне подходит. Но мне подходит Зоя.

Он снова притянул ее за руку к себе.

– Впрочем, Зоя, Джин – какая разница? Им этого знать совсем не обязательно.

– О, я вовремя успела, – улыбнулась Джин. – А то бы тебя женили.

– Исключено, – он поцеловал ее в губы. – Это уже не первая попытка. И кандидатка не первая. Я терпеть не могу всех этих искусственных знакомств. Но Анна Кирилловна так представляет себе и убеждает отца. Он ей поддается, ведь она доктор.