Страница 12 из 32
Их не мучили потребительские запросы и стремления к прогрессу, поэтому они всегда были спокойны и доброжелательны. Люди были резвы и веселы, как дети. «Они блуждали по своим прекрасным рощам и лесам, они пели свои прекрасные песни, они питались легкой пищею, плодами своих деревьев, медом лесов своих и молоком их любящих животных. Для пищи и одежды своей они трудились лишь немного и слегка».
«У них почти совсем не было болезней, хоть и была смерть, но старики их умирали тихо, как бы засыпая». При этом не было скорби окружающих. «Подумать можно было… что земное единение между ними не прерывалось смертию». Люди не понимали разговоров о вечной жизни, ибо она не составляла для них вопроса. «У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым вселенной». У них «не было веры», но было ощущение своего непрерывного соприкосновения с вечностью и чем-то высшим во вселенной. Поэтому мгновения смерти они ждали «с радостью, но не торопясь, не страдая по ним, а как бы уже имея их в предчувствиях сердца своего».
Достоевский видит прямую связь этой счастливой земной жизни с библейским преданием об Эдеме. «О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял все, все», – восклицает его герой. «Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с той только разницей, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем». Принципиально важно утверждение «вся земля». Великий психолог не считает нужным рисовать счастливую жизнь, обнаруженную героем рассказа, как некое исключение из общего правила, присущее лишь небольшой части людей (например, только двум прародителям человечества в Эдеме). Он убежден, как бы обобщая свидетельства древних мифов, что такая жизнь на определенном ее этапе была повсеместной на всей территории земли. Типичным стало и ее падение.
Своего рода искусителем этих людей и причиной их перехода от счастливой жизни к нашей, со всеми ее мерзостями, стал герой рассказа. По определению автора, это – «прогрессист», выросший в эпоху расцвета рационализма и прочно впитавший принципы отношений между людьми на путях прогресса, хорошо знающий, что такое зависть, и потому не желавший, чтобы кто-то жил иначе, лучше, чем жил он. Освоившись среди «людей солнца», он стал учить и научил их тому, без чего немыслима жизнь его современников. Он научил их лгать! И этого хватило для запуска процесса разложения. «Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю. Они научились лгать, и полюбили ложь, и познали красоту лжи… атом лжи проник в их сердца». После этого появились сладострастие, ревность, зависть, бессовестность, жестокость, вражда. Начались укоры и упреки, понадобились союзы одних против других. «Родилось понятие о чести, и в каждом союзе поднялось свое знамя». Как и наши библейские прародители, «они узнали стыд, и стыд возвели в добродетель».
Люди стали мучить и переделывать под свои не всегда адекватные нужды животных. Животные удалились от них в леса и стали их врагами. Появились непреходящие опасности и скорби. Что раньше было очевидным, естественным, теперь покрылось ложью, и потребовалась наука, чтобы пробиться к очевидной когда-то истине. Потребовалась и медицина, чтобы лечить неискренних и потому болезненных, а также страдающих от опасностей людей. «Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили гильотину». Понадобились мораль, религия… но сама собой появилась демагогия, и многое свелось только к ней. Для организации жизни потребовались законы, жесткие правила, карательные органы.
Скоро амнезия стерла в их памяти представления о былой жизни. «Они чуть-чуть лишь помнили о том, что потеряли, даже не хотели верить тому, что были когда-то невинны и счастливы». Они даже смеялись над возможностью такого счастья и все рассуждения о нем называли пустой мечтой, фантазией. Герой рассказа, осознав, что он сотворил, каялся перед ними и умолял вернуться в прошлую жизнь, но они лишь смеялись над ним и стали считать за юродивого. Наконец они пообещали посадить его в сумасшедший дом, если не замолчит. Столь же жестоким стало отношение к праведникам, которые говорили людям об утрате совести и способности к любви. «Над ними смеялись или побивали их камнями».
Однако, называя воспоминания о прежней жизни мечтой, они начали обоготворять эту мечту, рассматривать ее как идею прекрасного будущего, «стали молиться своей же идее… в то же время вполне веруя в неисполнимость и неосуществимость ее». Затем во множестве появились люди, которые стали выдвигать все новые идеи о том, как соединиться в «согласное и разумное общество», как организовать счастливую жизнь. Вскоре между сторонниками разных идей поднялись целые войны. Каждая сторона старалась поскорее истребить «не понимающих их идею, чтоб они не мешали торжеству ее». «Явились религии с культом небытия и саморазрушения ради вечного успокоения в ничтожестве».
Теперь они верили только в науку и считали, что с ее помощью отыщут новую истину и построят счастливую жизнь. «Наука даст нам премудрость, – рассуждали (были убеждены) они, – премудрость откроет законы, а знание законов счастья – выше счастья». Все стало искусственным, надуманным, по уму выстроенным, «сознание жизни» стало выше самой жизни, знание – выше чувства.
Извратилось ключевая для прошлой жизни способность любить. Теперь «каждый возлюбил себя больше всех… Каждый стал столь ревнив к своей личности, что изо всех сил старался лишь унизить и умалить ее в других». «Явилось рабство», в том числе добровольное – слабые охотно подчинялись сильным.
Может быть, фантастика Достоевского рисует нечто безвозвратно оставшееся в прошлом? Мы живем иной жизнью и не способны от нее отказаться? А совместить ту древнюю жизнь с нынешней, привычной, имеющей массу внешних удобств, уже невозможно? Гений отметает такое предположение. Внешнее бытие не обязательно должно мешать внутреннему. Важно только, чтобы не материальное благополучие владело людьми, но они владели (пользовались) внешними благами, оставаясь внутренне верными своей божественной природе. Герой Достоевского так заключает свою историю: «…я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей» (43).
1.5. Золотая мечта человечества на все времена
Сам факт, что у совершенно не связанных между собой писателей появляются сходные идеи, говорит о том, что за этим сходством скрывается нечто существенное.
Предания о золотом веке и, в частности, христианское учение о рае, утерянном первыми людьми, всегда вызывали особое вдохновение творческой части человечества. Они оказали сильнейшее влияние на искусство, культуру, нашли отражение в средневековой христианской иконографии, творчестве великих живописцев и литераторов, наконец, в научных изысканиях XIX века (например, у Л. Моргана, Н. Зибера и др.) и даже в практических действиях. Известно, что европейские мореплаватели в эпоху Великих географических открытий искали сохранившиеся очаги золотого века и нередко принимали за них обнаруженные первобытные общины, не знавшие развращения цивилизацией, внутренней вражды и взаимного насилия. Отчасти по подобию доисторическому «золотому» прошлому человечества выстраивали свою жизнь члены древнееврейской общины ессеев, принимавшей, согласно преданию, непосредственное участие в воспитании Иисуса и подготовке его к миссии Спасителя; затем – ранние христианские общины и первая христианская церковь в Иерусалиме. Лозунг практически всех революций – «Свобода, равенство, братство» – вольно или невольно был пропитан духом золотого века.