Страница 13 из 22
Как ни гадки писания Крученых, не подходит он на роль «черного человека», чей образ начал преследовать поэта за три года до трагедии. Есенин относился к заумному стихотворцу без опаски, не церемонился с ним, выставил за дверь, дав автограф, не прибегая к палке, не швырял ее, чтобы прогнать от себя непрошеного гостя.
Реальный «черный человек», какого еще не видывала земля, ходил по Москве, медленно, но верно прибирая власть к рукам, сооружая невиданной мощи карательную машину, что пройдет по костям есенинской плеяды поэтов, односельчан, раздавит первую жену, отчима его детей.
Есенин не успел узнать зловещее его имя. Он не оставил предсмертной записки, как Маяковский и Фадеев. Все, что считал нужным, записал в стихах, ответил на все вопросы, которые, понимал, будут волновать потомков. В числе первых ощутил ледяные ветры, что задували над страной, деревней, ощутил подземные толчки, что сотрясали уже в 1925 году его родную землю, которая стала представляться ему «хладной планетой».
И ушел, пожелав всем нам счастья.
Драма на Лубянке (Владимир Маяковский)
В старой Москве словом «Лубянка» обозначалась местность в историческом ядре, где сформировался сгусток жилых кварталов, между которыми находились улицы Большая Лубянка, Малая Лубянка, Малый Лубянский переулок, Лубянский тупик, Лубянский проезд и Лубянская площадь.
Из всего этого набора названий до недавних дней сохранялось единственное – Малая Лубянка. Большая носила имя Дзержинского, как и площадь. Проезд назывался именем летчика-героя Серова, который тут жил.
Жил в этом проезде и поэт Владимир Маяковский с начала весны 1919 года, получив комнату в большой квартире, куда его подселили, уплотнив, как водилось тогда, бывшего коммивояжера. Пишут, что у Маяковского оказалась самая маленькая комната квартиры. Это не так, еще меньшую комнатенку занимал его сосед – слесарь Николай Кривцов.
Этот Николай, как и другая соседка, машинистка Люся, услышали утром 14 апреля 1930 года выстрел: им показалось, что на кухне взорвался примус.
Десятилетия его комната пребывала с запечатанной дверью, где оставалось все, как в апреле 1930 года: мебель, вещи, книги, чемоданы-кофры. Мне открыли эту дверь: не будучи тогда музеефицированной, комната производила сильнейшее впечатление, какое сегодня не в состоянии оказать ставший музеем целый дом, где Маяковскому досталось когда-то всего десять с лишним квадратных метров.
Спустя несколько лет после нашей встречи, в 1968 году, в сборнике «Маяковский в воспоминаниях родных и друзей» (где самым близким друзьям не оказалось места) напечатаны были слова, которые я слышал от машинистки: «За день или два до смерти Владимир Владимирович постучал к нам в дверь, вошел не так порывисто, как обычно, и спросил меня:
– Товарищ Люся, я вам ничего не должен?
С таким же вопросом обратился Маяковский к другим соседям».
Есть много других более важных свидетельств, что к самоубийству Маяковский готовился, тщательно обдумывал мельчайшие детали акта. Хорошо известно опубликованное сразу после его кончины предсмертное письмо, подписанное за два дня до выстрела, где он, прощаясь со всеми, объяснял мотив поступка, отдавал последние распоряжения, вплоть до уплаты налога.
В отличие от других самоубийц, написав загодя это письмо, он не скрывал его, прочитал знакомой… Ей запомнились сказанные тогда слова: «Я самый счастливый человек в СССР и должен застрелиться».
Конечно же, окажись Лиля и Осип Брики в Москве, а не в долгой заграничной поездке, выстрел бы на Лубянке в тот день не раздался. Приди мать или сестры к Володе, наверное, трагедии не произошло. Не поспеши озабоченная Вероника на репетицию в театр, которую проводил знаменитый режиссер, все, быть может, обошлось, и не услышала бы она, устремившись после бурной сцены на лестницу, выстрел.
Кроме цепи случайных обстоятельств, были и закономерности, заставившие поэта уйти из жизни. Одна из главных причин трагедии названа в стихах предсмертного письма:
В слово «быт» Маяковский и его друзья вкладывали свой особый смысл, для них он был символом врага.
«Быта никакого никогда ни в чем не будет! Ничего старого бытового не пролезет, за ЭТО я ручаюсь твердо. Это-то я уж во всяком случае гарантирую. Если я этого не смогу сделать, то я не увижу тебя никогда, увиденный, приласканный даже тобой – если я увижу опять начало быта, я убегу (весело мне говорить сейчас об этом, мне, живущему два месяца только для того, чтобы 28 февраля в 3 часа дня взглянуть на тебя)…»
Так писал Маяковский, заточив себя с конца 1922 года на два месяца в «комнатенке-лодочке» за какие-то прегрешения, связанные с «бытом», в дни, когда сочинялась поэма «Про это».
Эту же размолвку Лиля Юрьевна объясняет в мемуарах так: «Длинный был у нас разговор, молодой, тяжкий. Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Все кончено. Ко всему привыкли – к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. То и дело пьем чай. Мы тонем в быте. Мы на дне…»
Сколько ни читай, понять до конца, о каком-таком ненавистном быте пишут они – трудно. Еще меньше проясняют картину комментарии к поэме из собрания сочинений: «Маяковский страстно развенчивает мещанство, проникающее в семейные отношения и комкающее своими грязными лапами самое высокое и благородное чувство, данное человеку природой… Маяковский утверждает: мещанству придет конец, люди будущего научатся решать вопросы любви на основе высокой коммунистической нравственности…»
Пока два месяца Владимир Владимирович сочинял поэму, ему не раз в голову приходили мысли о самоубийстве, он обдумывал разные способы ухода из жизни, трансформировавшиеся в строчках «Про это»:
Не только из-за пристрастия к чаепитию, к азартной игре в карты, купеческому застолью в роскошном берлинском ресторане (ставшему поводом для крупной ссоры) пришлось заточить себя поэту на Лубянке.
Была еще одна причина: летом 1922 года на даче под Москвой произошло знакомство Лили Юрьевны с Александром Михайловичем Краснощековым, известным тогда в стране революционером, подпольщиком, после треволнений Гражданской войны служившим в Москве заместителем наркома финансов, главой Промбанка. До переезда в столицу он – премьер Дальневосточной республики, а также ее министр иностранных дел. Одним словом, то был человек яркий, красивый, много повидавший, образованный.
Строить отношения на основах прежней морали, библейских заповедях бойцы «Левого фронта искусств», возглавляемого Маяковским, не могли и не желали. Строили по-новому, осеняя себя в мыслях не крестом, а красным флагом, который так часто поминается в поэме «Про это».
Как по-новому?
Одна разочаровавшаяся в «Лефе» мемуаристка, художница Е.А. Лавинская, пишет: «А вся неразбериха, уродливость в вопросах быта, морали? Ревность – “буржуазный предрассудок”. “Жены, дружите с возлюбленными своих мужей”. “Хорошая жена сама подбирает подходящую возлюбленную своему мужу, а муж рекомендует жене своих товарищей”. Нормальная семья расценивалась как некая мещанская ограниченность. Все это проводилось в жизнь Лилей Юрьевной и получало идеологическое подкрепление в теориях Осипа Максимовича…»