Страница 5 из 19
– Так-то вот, Витёк! Такая она в действительности наша советская медицина, как про неё знающие люди рассказывают, которые в той врачебной каше варятся каждый день и лекарское дело не понаслышке знают, не из кино… Пореже телевизор смотри, дружок, поменьше наших теле-болтунов слушай, рот разевай на их сказки дешёвые и заказные. Тогда и жить легче будет: не придётся обманываться, обжигаться на каждом шагу, и в людях разочаровываться…
Признаюсь: всё, что, смеясь, поведал мне мой молодой напарник, было для меня откровением. Я долго не мог от услышанного отойти, переварить Валеркин рассказ в голове разболевшейся… И только минут через пять, успокоившись, спросил тихо:
– И что, ты хочешь сказать, что и в науке у нас такой же бардак творится, как у этого твоего соседа в больнице?
– Такой же! Точно такой же! Если не хуже… Хотя бы потому уже, что в больницах, худо ли, бедно ли, но надо с больными возиться, ежедневно общаться с ними, лечить. Плохо ли, хорошо ли, опять-таки, – не важно. Это уже другой вопрос. Но – надо. От этого там никуда не денешься, не спрячешься в ординаторской или ещё где… А в институтах научно-исследовательских нет ничего, что могло бы сотрудникам размеренную праздную жизнь испортить, от спячки их пробудить. И для бездарей и бездельников это – Клондайк, лучше которого им трудно что-либо придумать…
В этот момент у ворот остановилась «Газель», и нам пришлось подниматься и запускать её, осматривать кузов, проверять документы у водителя, накладные. Не успели её впустить, как подкатила другая; следом же – третья. Стало не до бесед по душам – надо было работать.
И только часа через два, когда опять чуть-чуть успокоилось на наших воротах, я обратился к напарнику с просьбой рассказать мне – коротко, разумеется, в общих чертах, – про его работу и институт, что мне, мужику сиволапому, деревенскому, было до ужаса интересно узнать и услышать. Тем более – из первых уст. От кого бы я мог ещё, и когда, услышать правду про советскую разрекламированную науку. У нас на Горбушке учёных людей невозможно было днём с огнём отыскать. Мой напарник был первым в этом ряду. И, скорее всего, последним…
Валерка, однако же, наотрез отказался про институт рассказывать: заявил сразу же, что это и очень долго всё, нудно и не интересно. Ему, во всяком случае. Не интересно постылую прошлую жизнь вспоминать, бередить тягостными воспоминаниями душу… Да и не поверю, мол, я, ежели он мне всю голую правду начнёт выдавать, что там у них на работе творилось, обзову его сказочником и трепачом. А ему это и даром не надо – насмешки мои терпеть с недоверием, и всё остальное… Даже добавил в конце, что, дескать, лучше уж пусть я, святая простота, и дальше в счастливом неведении живу – верю, что у нас в стране, в науке в частности, всё гладко и правильно обстоит, что там действительно одни только пламенные гении-самородки и трудятся, и иных там нету. «Преумножая познания, Витёк, – ухмыльнулся он многозначительно, – мы преумножаем скорбь. Запомни эту прописную истину»…
4
Но я был малым упорным, несколько смен к нему приставал: расскажи, упрашивал, да расскажи, сделай милость. Комплементами на него так и сыпал, как Дед Мороз подарками на Новый год; даже профессором его несколько раз как бы в шутку назвал, а себя самого – дубиною стоеросовой. Ну, чтобы, значит, волю его сломить к сопротивлению, сделать как воск податливым.
Однако и Валерка был тот ещё гусь: на мои хитрости и уловки не реагировал, не поддавался; лишь ядовито подхихикивал всю дорогу и понимающе головою тряс, обзывал пескарём премудрым… И только когда мы с ним однажды схабарили: водителя одного на пару пузырей «Смирновской» раскрутили за левый груз, который он на территорию без накладных провести попытался, – вот тут-то я напарника и разговорил, после того как мы с ним в два часа ночи трапезничать в будке засели и до утра пьянствовали, водкой усталость снимали, развязывали языки.
У нас с двух до пяти утра на воротах жизнь полностью замирала. Вечерние рейсы заканчивались, как правило, а утренние ещё не начинались: торгаши, хозяева киосков, только с пяти утра машины с грузами начинали к нам пригонять. Эти-то ночные часы для нас, охранников, самыми что ни наесть райскими и выходили: тишина и покой устанавливались как в лесу, никого вокруг не было, и никто, соответственно, не дёргал, не напрягал. Можно было расслабиться и немного поспать в будке, если кто сильно устал; а можно было и просто по территории торгового центра променад устроить, развеяться, о своём походить-подумать, то да сё. Или же к метро «Багратионовская» смотаться – сигарет там купить, пива с чипсами или воблой. Три часа на отдых – это достаточно, чтобы в порядок себя привести после утомительной беготни вечерней…
Ну вот. Закрылись мы, значит, с Валеркой в будке, с удовольствием откупорили первую бутылочку беленькой, что нам деляга-шофёр презентовал, бутерброды достали из холодильника и начали не спеша пить и закусывать, сигареты дружно смолить, о пустяках трепаться. Короче, почти как в забегаловке какой-нибудь привокзальной культурно так отдыхать-расслабляться, набираться сил. Официантов только нам не хватало и музыки. И мясистых баб…
И выяснилось довольно быстро, что пить-то напарник мой не умеет – совсем, – потому что от природы слабеньким был и тщедушным. После первых же двух стаканов его на сторону повело, и он сделался весёлым и добрым, мягким как пластилин, а главное – словоохотливым, каким по трезвянке не был. Трезвым-то он всё старался фасонить на людях, важным кренделем себя держать, образованным индюком столичным. А тут вдруг размяк и расслабился парень, расслюнявился, “защитную маску” снял – и совершенно другим предстал человеком: начал пошло и плоско шутить, балагурить, смеяться как дурачок по любому поводу, анекдоты один за другим травить, большинство из которых я знал, но ему про то не гу-гу: зачем, думаю, расстраивать юмориста, настроение портить…
И вот когда он совсем окосел на середине второй бутылки, я к нему ужом и подлез. «Расскажи, – опять его попросил, – напарник мой дорогой, почему ты из института-то своего сбежал, не пойму? чего тебя там не устраивало-то, не сиделось?»
– Всё! – резко, не думая, ответил пьяный Валерка, злобой перекосившийся, – всё не устраивало! Однозначно! И коллектив наш гнилой и гавённый, и сама работа, где наукою и не пахло, где пошлая клоунада одна процветала, цирк повседневный наподобие шапито.
– Надо же! – опять удивился я, на которого дармовая «Смирновская» не так сильно действовала, который к водке привычный был, ещё с завода владимирского. – Чем же это можно было так достать на работе, что тебя даже и пьяного всего трясёт? Расскажи, Валер, уважь, не вредничай. Мне, провинциалу и неучу, повторюсь, это узнать будет до ужаса интересно. С тех самых пор, как ты сюда к нам устроился, я про тебя и твою судьбу только хожу и, не переставая, думаю…
– Хорошо, расскажу, уважу тебя, Витёк, – наконец согласился напарник, слюни с губ вытирая, что обильно у него изо рта текли как у ребёнка малого. – Только слушай – и не перебивай, и ничему не удивляйся, главное. И смотри ещё, чтобы уши твои не завяли.
– Не завянут, не завянут, не бойся: они у меня ко всяким байкам привычные. Давай, рассказывай, не тяни. А потом мы с тобой остаток водки допьём и пойдём на улицу, проветримся – чтобы начальству нашему утром глаза не мозолить пьяным видом своим, которого тут не терпят. Тебе-то начальство ничего не сделает: ты – москвич, и так отсюда скоро уволишься. А мне тут ещё предстоит работать, охранную лямку тянуть. И пьяницей и мздоимцем тут себя выставлять мне без надобности… Ну ладно, давай рассказывай про свой обалденный НИИ. Только всё сначала и по порядку, чтобы я лучше понял, откуда “уши растут”; а не так как в прошлые разы, одними намёками и полунамёками…
– Если сначала – то надо в мой учебный институт возвращаться, в МИРЭА, который я в 1985 году закончил; но уже в начале пятого курса, осенью 1984 года, начал думать-прикидывать, куда мне работать идти после получения диплома. Мест-то блатных и денежных ещё походить-поискать надо было: они на дорожке просто так не валяются, не мозолят глаза – сам, поди, понимаешь. На распределении, как мне приятели говорили, тоже ничего хорошего не предложат, мол. Там – мусор и отстой один, низкооплачиваемый и второсортный. Престижных мест на распределении в принципе не бывает: их по знакомству нормальные люди для себя готовят, через родственников и связи… А у меня, Витёк, родственников крутых не было никогда. Родители мои – обыкновенные работяги, столичный плебс, честно тебе скажу, на заводе Хруничева всю жизнь “пашут”, что через дорогу от нас расположен, на чётной стороне Новозаводской улицы. Отец – слесарем-сборщиком там работает уже почти 40 лет почти, мать – в отделе пропусков табельщицей. Какие у них знакомые? какой блат? откуда?… Так что плохи были мои дела, дружище; пришлось бы мне на завод имени Хруничева идти, каким-нибудь сменным мастером, и всю жизнь на конвейере там стоять, слесарей-сборщиков контролировать…