Страница 28 из 30
Кажется, слово «диссидент» выходит сегодня из моды. И внешние, и внутренние диссиденты утратили былое различие. Кстати, есть неплохое русское слово, точно выражающее суть этого явления, – сопротивленец.
Так вот, эти бывшие диссиденты-сопротивленцы, и писатели в том числе, ставили себя как бы вне системы или над ней. Порывая или отрекаясь от этой системы, они и в творчестве своём невольно занимали как бы отстранённую позицию по отношению к той жизни, в которой, как в болезни, маялось большинство из нас. В такой отстранённости есть свои плюсы, но и большие минусы. И самый большой минус – в том, что подпольный, а затем и легальный читатель не мог не чувствовать в авторе «человека со стороны», даже если этот человек говорил о твоей жизни некую правду. Возникал невольно психологический барьер, на котором было как бы написано: «Да, ты, может быть, и прав, но ты уже не со мной, ты не рядом со мной, а потому, браток, чувствовать, что чувствую я, ты уже не можешь». И, возможно, не случайно из всей диссидентской литературы, ставшей сегодня доступной широкому читателю, не выпал в бестселлеры ни один роман. Не стал всенародно признанным ни один писатель. Задержанные книги таких прозаиков, как, скажем, М. Булгаков или А. Платонов, я к диссидентской литературе, разумеется, не отношу. Интересно и то, что когда разрешили печатать «из столов», то и тут диссидентский лагерь ничего существенного читателю предложить не смог.
Я завёл этот разговор к тому, что как раз у нашего-то бывшего комсомольского вожака и романтика, никогда диссидентом не бывшего и никогда не пытавшегося встать над системой, заначки в столе оказались. Как смекалистая игла, пройдя сквозь основные полотнища нашей социальной жизни – педагогику, армию и аппарат (пусть и комсомольский), Поляков обрёл бесценные и реальные знания о подлинном лице господствующей системы. И он разглядел её не извне, а, что очень важно, – изнутри, ещё соединяясь с нею собственными кровеносными сосудами. И потом, когда опыт осядет в первых повестях, – читатель поймёт и оценит именно это. И поверит автору как с в о е м у, а не стороннему разоблачителю.
Я бы не решился назвать то, что показал Юрий Поляков в своих произведениях об армии, комсомоле и педагогике, – инакомыслием. Скорее это взгляд нормального человека на ненормальные обстоятельства. И надо сказать, что именно в этой нормальности авторского взгляда я и прослеживаю ту мужественную эволюцию автора от удобного винтика системы до самостоятельности зрелой личности, способной отречься от навязчивого диктата социальной мифологии. И в том, что эта эволюция также была искренна, меня убеждает тот факт, что повесть Ю. Полякова «Сто дней до приказа» была написана им в 1980 году, когда автору исполнилось лишь двадцать шесть лет. Не знаю, у кого хватит смелости обвинить его в конъюнктурщине. Повесть «ЧП районного масштаба», так славно раздевшая комсомол, – в 1981 году. «Сто дней» пролежали в столе семь лет, «ЧП» – четыре года.
Насколько мне известно, у Ю. Полякова были возможности издать эти вещи за рубежом, как это делали многие в ту пору. Но он этого не сделал, и это тоже логично и тоже укладывается в русло его эволюционного пути, о котором сказано выше.
И что же? Даже с таким опозданием опубликованные, они всё равно пришлись ко времени и были первыми произведениями современной художественной литературы, возвестившими широкому читателю о неуставных отношениях в армии, дедовщине и о смертельной болезни, поразившей младшего товарища нашей славной руководящей партии. Смешно, но поначалу комсомол принялся за бока своего бывшего товарища, а затем уже вручил ему за «ЧП» премию Ленинского комсомола. И так бывает.
Журнал «Юность», кстати сказать, опубликовавший все повести Ю. Полякова, напечатал «Сто дней до приказа» в 1987 году, вскоре после того как приземлился на Красной площади небезызвестный Руст, а следом за приземлением полетели головы высшего военного командования СССР.
В этот-то смутный момент ГлавПУР ослабил свою легендарную бдительность, больше, по-видимому, приглядываясь к новому министру обороны Язову, нежели к литературным сюрпризам. Однако, как свидетельствует автор повести, министр Язов долго не мог успокоиться по поводу её, наотрез отвергая обвинения Советской армии в язвах дедовщины, которые бросала ему возмущённая открытием многоголосая читательская аудитория. Министр оказался менее убедителен, чем писатель.
Вникая в стихи Юрия Полякова, я ловлю себя на мысли, что это стихи не поэта, а прозаика Полякова. Стихи его, как я уже говорил, очень простые по форме, безыскусны, напоминают рифмованное изложение впечатлений, бытовых зарисовок, какой-то дорогой автору мысли. Это развёрнутые в поэтической форме вехи «личного опыта», как точно назвал сам поэт свой последний сборник. Но при всём том эти стихи настолько открыты по лирическому чувству, так обезоруживающе искренни, что поднимаются до поэтического факта. В конце концов, у нас так много поднаторевших в эстетических хитростях поэтов, но зачастую пробиться к душе и сердцу этих поэтов, к их истинным, человеческим ощущениям, замаскированным сложными метафорами и ритмами, столь бывает трудно, что такая распахнутая, как у Полякова, душа лирического героя иной раз кажется просто благодатью.
Ну вот, наудачу стихотворение «Что случилось, братцы?!»:
Стихотворение небольшое, но вдумайтесь, сколько в него вмещается смысла и чувства. Здесь как бы спрессована судьба тысяч и тысяч наших молодых соотечественников, безвинно погибших, даже не поняв, что они уже погибли, и никогда не узнавших, какая война началась с их гибелью. И всё же они, первые, погибли уже на войне. Душу действительно сводит судорогой боли от этого неизживаемого несчастья, от этого невинно детского вопроса – что случилось, братцы?
Я уже упоминал, как привержен был Ю. Поляков в начале своей поэтической работы к фронтовой и солдатской темам. Кстати, на этих темах, как на самом надежном тесте, можно проверять любого поэта на искренность и нравственное право вообще писать стихи. Тем более если о войне пишет молодой человек, её не знавший. Этот принцип очень точно срабатывает и в прозе. Есть уже целая литература, написанная молодыми прозаиками о Великой Отечественной, о людях, прошедших войну. Я помню блестящие рассказы В. Крупина, написанные им в конце семидесятых годов, прозу Я. Шилова,
П. Краснова и многих других. Здесь требуется особый талант человеческой и патриотической сопричастности к судьбам отцов и дедов.
Совсем в иной тональности пишет поэт о своём солдатском опыте. Но и здесь, в явной самоироничности по отношению к службе, а вернее, как бы к игре в солдаты, в войну, в которую, конечно же, не верится, автор словно бы помнит о той войне, настоящей, и с ней соизмеряет свою нынешнюю солдатскую службу.