Страница 12 из 19
– Нет, её ещё нет, – отозвалась она, улыбаясь и садясь напротив казначея, – но только что-то не видать: наверное, укладывает волосы!
– Воспользуемся этим и поговорим, сударыня, – изрёк, поклонившись, казначей. – Не нужно вас спрашивать о хорошем отношении к вам Ордена? Мы уверены, что вы служите ему верно, как сестра, и служить будете дальше.
– Однако и клятвой, и благодеянием связана, – воскликнула Носкова.
– Поэтому у нас с вами секретов нет, мы доверяем вам, и, когда нужно, мы идём непосредственно к вам, как сестре, говоря: необходимо сделать это…
– Приказывайте, милостивый господин! Приказывайте, лишь бы сил хватило.
Вдова испытующе смотрела на страшного монаха, который всё улыбался ей жёлтыми зубами и синими губами.
Он уже собирался начать дальше говорить, когда из других дверей показалась Офка, наряженная, как для костёла в праздничный день: распущенные волосы, от которых расходился аромат дамасского розового масла, зелёный венок на голове, в белых руках она несла серебряную миску, а на ней свежие и сушёные фрукты, бутылка вина и кубок.
Шла прекрасная кравчая, зная, что ей это к лицу, приклоняя головку, складывая губки, выставляя идеальные руки все в кольцах и браслетах, показывая ножку из под платья, обутую в синии башмачки со шнуровкой и золотыми ветками. Шёлковое платье на ней складывалось пристёгнутым в светящиеся фалды поясом, а на шейке передвигались цепочки, кораллы, и янтари. Покачала головкой, словно ей мешали волосы, но на самом деле, чтобы шейку ту белую лучше на восхищение свету открыть. Кораллы, цепочки и янтари служили только, чтобы слоновая кость той точоной шейки казалась более ясной.
Казначей, увидев её, в немом изумлении какое-то время смотрел на девушку, не в силах оторвать от неё глаз. Она подошла к столу, делая нижайший поклон; затем выпрямилась и те дары подала монаху с улыбкой.
Мать тем временем, взяв со стороны маленький столик, сама перед Мерхеймом его поставила; на нём спокойно поместили поднос, чтобы крестоносец распоряжался, как хотел. Известно наверняка, что сладости он любил.
Однако сначала он больше осматривал Офку, чем фрукты, и, рукой машинально потянувшись к бутылке, держал её неподвижно. Осматривал до избытка интереса эту недавно расцвётшую розочку, которая, чувствуя его взгляд, от радости и гордости горела и улыбалась.
– Королевский кусочек! – шепнул он едва слышным голосом, а скорее, пробормотал, казначей.
Затем ей мать что-то шепнула на ухо; Офка ещё раз грациозно поклонилась и как птичка улетела.
Монах сидел задумчивый.
«Чего такая женщина, если бы ум имела, достичь не сможет?» – пробормотал он сам себе.
– Пани Барбара! – сказал он громче. – Пришло наконец время, когда вы можете отблагодарить Орден за опеку… послушайте меня. Во время войны женщины могут многое, потому что на них никто не смотрит…
Носкова зарумянилась.
– Я вас слушаю, – сказала она.
– Что вы будете делать для Ордена, – продолжал казначей, – то вам зачтётся у Бога и у него. Время сейчас необычное и необходимо прибегнуть к необычным способам.
Монах наклонился почти до уха красивой вдовки, которая слушала с напряжённым вниманием и сверкающими глазами.
– Пани сестра! – сказал он, заслоняясь рукой. – Мы должны в Польшу отослать важные письма… У нас нет того, кому можно их поручить, мужчин грабят и вешают, трудно даже нищему туда пробраться.
Для этого нам нужны женщины. Понимаете?
– И вы хотите меня с письмами отправить в Польшу? – прервала Носкова, невольно заломив руки.
– Нет причин тревожиться! – молвил Мерхейм. – Во-первых, вы будете иметь охранный лист, потом – вы женщина, далее, ваше неумолимое обаяние, которое обезоруживает людей, потом – ваша ловкость… наконец, у вас будет хороший проводник, о котором я вам расскажу позднее.
Вдова напряжённо посмотрела ему в глаза.
– Справлюсь ли я с этим?
– Кто же, если не вы? Слушайте меня, потому что речь о великих вещах. С хитрыми людьми нужно хитро начинать. Оружие оружием, а голова ещё больше него значит… Нам необходимо знать о передвижениях неприятеля, иметь там кого-то своего… Ваша поездка никому удивительной не покажется: вы польского рода, к своим возвращаетесь. «Почему сей-час?» – кто-нибудь спросит. – А ну, вещь ясная! Исход войны неопределён, вдруг вторгнутся дикари Витольда под Торунь, в Торунь. Вы не хотите дочку и себя на милость татарскую отдавать, вы желаете спокойно в Польше пересидеть бурю.
Он улыбался.
– Не правда ли? Или ж не поверит тут каждый легко, что вы эту прелестную ягодку хотите в безопасном месте иметь? Что странного в том, при каком дворе вы найдёте себе там приют?
– При каком же дворе? – спросила заинтересованно Носкова.
– При княжеском. У Мазовецких! – Под опекой княгини Александры Ольгердовны, – добавил, усмехаясь, казначей. – Ведь место хорошее? Там обо всём вы будете знать, а оттуда нам доносить.
– Сама я не жалею, – сказала Носкова, – с Офкой беда. О! С этой девушкой и сидеть трудно и ехать небезопасно. Каждому на глаза попадает, и самовольная: что ей в голову придёт, то сделать готова.
– Гм! Гм! – едва слышно произнёс казначей. – А ну, её тоже использовать можно, только бы суметь! Она из сердца каждого добудет тайну. Перед ней запел бы человек про смертный грех. Одна такая Офка на свете. И разум у неё не отсутствует.
– Если бы столько степенности имела! – вздохнула мать. – Но это огонь и сера.
– Других она спалит, – сказал, смеясь, казначей, – а ей ничего не будет. Я за неё не боюсь и вы не должны бояться, скорее за тех, что с ней встретятся.
Носкова, опёршись на руки, молча размышляла.
– Тяжёлое дело, тяжёлое!
– А что же лёгкого, когда много стоит. Золото тоже тяжёлое, потому что дорогое. Послушайте меня хорошо. Письма у нас срочные, важные для Ордена: никому мы их не поручим, кроме вас.
– Далеко ли вести их?
– В Мазовию, – ответил Мерхейм, – к Ягайловой сестре, которая к нам из всей родни больше расположена, хотя не всегда это показать может. Вы отдадите ей письма, а сами останетесь на дворе.
Говоря это, он налил себе вина в кубок, и, поднимая его, воскликнул:
– Ваше здоровье, пани Барбара! Здоровье ваше и прекрасного цветка, который вы вырастили: пусть цветёт на вашу радость. Ваше здоровье, пани сестра!
Носкова низко поклонилась, немного смущённая. Было понятно, что отказать она не смела, а путешествие ей не очень было по вкусу. Что же ей было делать?
– Дай только Боже, чтобы нам удалось пройти счастливо, – сказала она, – в такое военное время; две бабы, где скопление чужих солдат, а они люди, что жизнь ни чтут, ни уважают.
– Вы не будите одни. Сейчас о проводнике, о духовном муже… мы поговорим, а для охраны всё-таки двадцать вооружённых воинов с охранной грамотой это даже более чем.
– Откуда же их взять? – воскликнула Носкова. – Сейчас и с людьми трудно.
– Найдутся, найдутся! – молвил, смеясь, Мерхейм. – У нас в замках легко наберётся таких незаметных и мудрых парней; плащи побросают, серые кубраки наденут, с поляками по-литовски говорить будут и на крестоносцев «собак вешать». И в чем же потом вы виноваты, когда они, презренные, по одному сбегать к нам начнут и приносить от вас тихо слово?
Он начал смеяться, смотря на Носкову.
– Война, сестра моя, – молвил он, – имеет свои правила, нам следует знать обо всём, даже как король спит и не приснился ли ему его Перун. А тем временем на дворе княгини Александры будет сестре как в раю, за это великий магистр ручается, и я… Кто же знает, какому князику Офка приглянётся. Почему нет? Не так ли?
– А что мне до этого? Хоть бы я за ней кубышку золота дала, и то её не возьмут к алтарю, – воскликнула Носкова.
– Э! С кубышкой золота, сестра моя, они берут и не такие розовые цветочки, как она. Через Офку ты сможешь знать всё, что захочешь, через неё сможешь выйти хотя бы до короля. А! Если бы она язычнику голову заморочила…
– Этого ни себе, ни ей не желаю, – сказала Носкова, – попасть на людскую зависть и языки, Боже упаси!