Синие берега

1

Напряженное ожидание действий противника вконец истомило Андрея.

Раньше он не поверил бы, что минута - это долго, очень долго, так долго - можно успеть всю жизнь вспомнить. А еще столько до взрыва переправы. Он старался заполнить время, отвлечься от ожидания, и то связывался со взводными, хоть приказания на разные случаи уже отдал, то в который раз просматривал по карте маршрут к высоте сто восемьдесят три, то шел к пулеметчикам, словно забыл, что совсем недавно был у них. Тревога, как и радость и все другое, понимал он, была в нем самом, вещи и обстоятельства лишь пробуждали ее. Как-то, вспомнилось, противник атаковал его батальон, он тогда не испугался, не кинулся прочь, просто не думал об опасности, думал о том, что надо держать оборону и ни с места, и деловито действовал, и отбил атаку. Не паниковать, не паниковать, это очень важно на войне.

Андрей выбрался из березового колка, он проверил боевое охранение и возвращался к себе на командный пункт. Колок, белый, отчетливо проступал в темноте, и, наверное, у немцев на прицеле. Скорее отделиться от него и войти во мрак. Он убыстрил шаги. С боевым охранением в порядке, размышлял он. - По всей линии обороны как будто в порядке. Двадцать пять минут обходил он участок, - не отрывал глаз от стрелок, словно сомневался, не остановились ли. Он часто, слишком часто взглядывал на часы, хоть и сдерживал себя: пусть пройдет еще немного, но он торопил время, охваченный неослабным нетерпеньем, он торопил время. Стало на двадцать пять минут меньше. На двадцать пять минут меньше ждать.

До командного пункта осталось шагов двести. Тихо. Тихо, удивительно тихо. Ночь, полная звезд и снов. И разведчики донесли: ни моторов, ни голосов не слышали, пока пробирались они туда и обратно. "Мертво", сказал Капитонов.

"Либо здорово замаскировались немцы, либо в самом деле после нашей вчерашней контратаки передвинулись куда-то. А, может, тут что-то другое, что-то похуже?.." Тревоги одолевали Андрея, тревоги, вызванные мрачными предположениями. Он неуверенно сопротивлялся им. "А что, собственно, похуже? Что бы ни было, все хуже. И - ничего!.." Ладно, он не будет строить догадок. Догадки, как назло, не успокаивали, они пугали. А страх штука сильная, и его надо одолеть. Его надо одолеть, чтобы самому стать сильнее. Ладно, он попробует думать о другом, о чем угодно, но о другом. В конце концов, то, что должно произойти, произойдет, и он встретит непреложное с достоинством, как сможет. Вспомнился разговор с комбатом после одного ожесточенного боя. На войне, хочешь - не хочешь, а будешь храбрым, сказал Андрей, и в этом гражданский долг чудесно совпадает с инстинктом самосохранения - быть трусом просто неблагоразумно. "То есть, слепая храбрость? - с недовольным удивлением произнес комбат. - Нет, старик, нет. Такая храбрость унижает". Пусть слепая, пусть не слепая, - он выполнит поставленную комбатом задачу.

"Мертво", - сказал Капитонов. И верно, мертво. Но относилось это уже не к возможным подвохам противника. В тишине угадывал он спокойствие, с которым улегся на миллионах постелей далекий отсюда мир, выключив электрический свет в миллионах домов и кинувший перед закрытыми глазами миллионов людей, ставших счастливо-беспомощными, видения без начала, без конца, неожиданные и в то же время совсем обыкновенные, и, словно продолжалась знакомая жизнь, люди чему-то радовались, чего-то пугались, спешили куда-то, что-то делали, без какого-нибудь смысла порой, так только, чтоб и во сне действовать, как и положено живым... Андрей любил эти облегченные часы жизни - он и все сущее, окружавшее его, расходились в стороны, и лишь смутное подобие действительности сохранялось в утомленном сознании. Сейчас ему не спалось. Он и раньше, случалось, бессонно встречал такие тихие, глубокие ночи, когда ветер не в состоянии и листья на деревьях шелохнуть, когда жизнь отдыхает от всего, от дневных дел и забот, от тревог, движения, желаний, и не думалось ни о чем, только дышалось, только дышалось, медленно, неторопливо.

Между человеком и тем, что ему противостоит, всегда есть что-то есть люди, есть улицы, дома, деревья, лощины, дороги, есть облака, свет, подумалось Андрею, - сейчас между ним и противником только и была тяжелая, все прикрывшая темнота. Ничего не видно, самой земли не было. Его охватило гнетущее ощущение повсеместной необитаемости. И не верилось, что где-то ходит боевое охранение, сидят и лежат люди в окопах. И вдруг почудилось, что ничего нигде нет, и война тоже лишь видение во сне, странное и бессмысленное, ненароком возникшее в ночи. И еще показалось, что тысячелетия стоит, как мертвая, эта ночь, она далеко ушла от сумерек и, похоже, никогда не дойдет до рассвета, и все в ней неподвижно, и небо, и воздух... И дремлет все. Сон не может отсюда уйти, слишком темно и слишком спокойно. Звезды стали крупнее и ярче, и светили как раз над дорогой к высоте сто восемьдесят три. Чуть слышно тронулись под слабым ветром сосны, и хвойный дух дошел до окопов. Неужели в такую ночь может произойти что-нибудь плохое?

Война и эта тихая ночь жили рядом, не соприкасаясь. Андрей попеременно находился то тут, то там, но больше, пожалуй, все-таки в тихом мире. И с огорчением выбирался из него, возвращался в действительность, удивленный, что мог хоть на мгновенье уйти из нее. Там, немного дальше сторожки, - пусто, комбат ушел, на другом берегу реки уже не было своих пушек, и Андрей остро почувствовал, что остался один. Мысль о пушках задержалась. "Батарея ушла", - почти жалобно подумал он. Пехотинец еще больше, чем сами артиллеристы, понимает, что такое батарея позади него. Только пехотинец знает в полной мере, что значит артиллерия за спиной. Рота, неполная рота, стояла теперь против немецкой армии, наступавшей на переправу.

Он ловил себя на том, что все время надеялся на какой-нибудь просчет противника, и подойдет назначенный срок - и Андрей сделает то, что приказано сделать, сделает и рванет на левый берег. Если удастся. И напрасно комбат переживал, ставя ему эту задачу. Андрей видел, тот переживал. В эти часы мысль о невозможности без боя оторваться от противника слишком часто овладевала его сознанием. Раскис, значит? Не верит в себя? Не убежден, что выстоит? Рота еще повоюет, рота еще повоюет!

"Солдатом становятся без радости, - подумалось, - тело человека сотворено не для того, чтоб его дырявили пули. И разве надо это доказывать? Все дело в том, ради чего мы стали солдатами. Мы хотим того, чего нельзя не хотеть: прогнать с нашей земли тех, кто не родился, не вырос на ней, а пришел управлять ею и нами. Что может быть справедливей, если мы даже убьем их всех?"

Он снова стал думать о различных вариантах атаки, которую может предпринять противник. Ничто новое не возникало.

Так и оставалось: главный удар противник, следует ожидать, нанесет по первому взводу - на самом танкоопасном участке роты. Конечно, может и по-иному случиться, все может случиться. А пока - Рябов. Все, что мог, Андрей передал Рябову, у него и пулеметов больше, чем у Вано и у Володи Яковлева, и бойцов больше. Не много, но больше.

Рябова было Андрею особенно жаль. И не потому, что знал его дольше, чем других взводных и бойцов, - ничто их близко не связывало. Нет, сержант Рябов, колхозный тракторист, появился в роте недавно. Андрею было известно, что у Рябова трое маленьких детей - девочки, они остались на руках жены, больной. Хоть бы он уцелел, если кому-нибудь суждено в сегодняшнюю ночь уцелеть.

Андрей добрался до блиндажа.

- Рябова.

Кирюшкин повертел ручку телефонного аппарата.

- Я! - отрывистый голос Рябова - на весь блиндаж. Будто стоял рядом. "Ну и мембрана! И к уху трубку прикладывать не надо", - хмыкнул Андрей.

- Что скажешь? - как можно спокойней произнес он. - Нормально, говоришь? Ладно. Держись, все хорошо будет. Ну вот, и ты так полагаешь. Значит, все действительно будет хорошо. - Он услышал, что коротко засмеялся.

Может, и в самом деле все будет хорошо...