Страница 10 из 16
– Я не возражаю, капраз, но ты не очень-то рассчитывай на данную категорию. Они такие же как и мы с тобой. Осмотрятся, что к чему, и будут сами создавать подобные заведения.
– Ради бога! Пусть дерзают, а мы других приметим. В армии и на флоте идут сокращения – с кадрами проблем не будет. Теперь о главном. Почему я за это уцепился, – голос Одинцова зазвучал увереннее. – Ты в курсе, что организации, имеющие в штате семьдесят пять процентов пенсионеров, оставляют себе пятьдесят процентов с налога на прибыль?
– Да ты что? – удивился Гуров.
– Так-то, господин-товарищ-барин капитан!
– С этого бы и начинал, господин-товарищ капраз. А то, понимаешь, социальная база…
– Звучит хорошо, заманчиво… Я когда в “ментовке” заговорил, начальники аж рты пооткрывали. Их ведь тоже со временем уволят!
– Нам еще ментов не хватало, – возмутился капитан.
– Одного-двух не мешало бы, – упорствовал капраз.
– Зачем они тебе, не пойму?
– Когда на нас “наедут”, тогда быстро поймешь.
– Ты о рэкете? – капитан выпучил свои голубые, цвета морской волны, глаза. – Та шо с нас тут брать!
– Не волнуйся, – рассудительно ответил капраз, – хоть сто долларов в месяц, но возьмут. У них все территории расписаны.
– Откуда такая информация, – поинтересовался Гуров, – не из “ментовки” ли?
– Я же говорю, что пообщался…
– И что они посоветовали?
– Не высовываться, это во-первых.
– Что же во-вторых?
– Если допекут – обращаться к ним!
– Легко сказать!
– А ты что предлагаешь?
– Не писать в компот раньше времени. К тому же, здесь воинская часть, займем круговую оборону. С таможней, говоришь, усе путем?
– Да, ждут!
– Ну все, капраз, конец связи!
– Гуд бай, господин капитан!
Гуров не стал дожидаться, когда найдут второго охранника, достал “липовый” журнал учета, быстренько свел дебит с кредитом, снял “неутечку” и, помахав фуражкой автослесарю Мише, был таков. Теперь, когда появились хоть какие-то деньги, ноги сами понесли его в пивбар, где Гуров любил расслабиться и, окружив себя собутыльниками, “травануть” очередную историю из своей морской автобиографии.
Появление капитана было встречено бурными продолжительными аплодисментами. Ему тут же поднесли кружку любимого “ЕВ” (Эльбревери) и блюдце с солеными орешками. Растроганный общим вниманием, капитан обвел всех присутствующих благодарным взглядом, приветствующим знаком поднял кружку и залпом опорожнил ее до дна.
– Еще, господин капитан? – полюбопытствовал бармен.
– И не одну! – вдохновенно произнес Гуров. Ему еще с утра требовалось опохмелиться. И было с чего.
В это же самое время на кухне, размером два на три квадратных метра, состоялся нелицеприятный разговор, как ныне принято говорить – разборка.
– Одинцов!
– Да, любимая!
– Если бы я была любимой, мне не пришлось бы нервничать до четырех утра. Не пойму никак – у вас с Иваном серьезно или так, балты-балту? Пьянчуги!
В перерыве между немцами и поляками мореманы имели рандеву в нейтральных водах – где-то между двумя проливами, на обитаемом острове… Канта. Того самого Иммануила Канта, похороненного на острове в центре морского Калининграда, бывшего Кенигсберга. Их общий друг Федя владел судном, пришвартованным к этому самому острову, он и пригласил их к обсуждению широкомасштабного проекта по переоборудованию третьесортной забегаловки на воде, с которой подвыпившие посетители периодически выпадали за борт, в респектабельную плавгостиницу еврокласса минимум на четыре звезды. Рандеву чуть было не началось со скандала, и все благодаря господину капитану.
– Федя, блин, твоя посудина еще не утонула? – бодро поприветствовал судовладельца Гуров.
"Все, что угодно, но только не “посудина”, подумал Одинцов и дернул капитана за пиджак, давая понять, что тот наступил на больной Федин “мозоль".
Федор лелеял свое судно, заменившее ему семью. Он постоянно его подкрашивал, подваривал сваркой, укреплял и модернизировал, целыми днями лазил по внутренним помещениям, коридорам, цистернам, проверяя, нет ли течи и все ли на месте. Возраст судна, где Федор некогда числился механиком, перевалил за третий десяток, поэтому даже он не мог дать гарантию его абсолютной надежности и непотопляемости. Денег на поддержание судна хронически не хватало, и Федор, подобно церковным настоятелям, принял решение соорудить стеклянную урну для подаяний с надписью “На поддержание судна”. Судя по немецким маркам, американским долларам и прочей валюте, почин был поддержан даже иностранцами. Один чудак, похоже, немец, из бывших кенигсбержцев, обещал помочь с инвестициями. По этому поводу Федор и пригласил своих старых друзей, но капитан, как всегда, все испортил, и хозяин сорвался с якоря.
– Кому посудина, а кому дом родной! Не нравится – отчаливай отседа!
– Федя! – вмешался Одинцов, разряжая обстановку, – убавь обороты, это же господин капитан!
– Не хотел обидеть, Федор! Вырвалось, понимаешь, – оправдывался Гуров.
– Таких капитанов, – кипятился Федор, – за борт надо выкидывать!
– Ну выкинте меня, что ли, – миролюбиво заметил капитан.
– Ладно, проходи уже, – успокоился Федор и, пожав обоим руки, проводил мореманов в свои апартаменты.
Когда компания проходила через ресторанчик, расположенный на главной палубе, капитан метнул взгляд на сервировку столов, за которыми сидели посетили. Его интересовали не столько мельхиоровые приборы и керамические тарелки, сколько бокалы, вернее, то, что в эти бокалы наливалось. Федор, знающий капитана как облупленного, уловил его интерес и, хлопнув по плечу, заметил:
– А ты все не меняешься! Не переживай, твой любимый пятизвездочный армянский коньяк дожидается тебя в моей каюте.
Ничуть не смутившийся капитан отвечал:
– Напротив, я давно изменился и пью исключительно водку, причем стаканами. Но раз уж ты так обо мне позаботился, ладно, уважу хозяина, выпью твой коньяк.
– Слышь, Коля? – обратился Федор к Одинцову. – Умеет господин капитан выкрутиться из любой ситуации!
– Дипломат! – поддержал мнение Федора Одинцов.
– А як же! – вдохновенно произнес Гуров. – Помнится, в Анголе…
– Понесло… – перебил капитана Федор. – Давай, Ваня, сначала присядем, однако.
На двери каюты бывшего механика Федора красовалась медная отполированная до блеска табличка с надписью: “Капитан-директор”. Для Гурова, угробившего всю сознательную жизнь чтобы стать капитаном, это был удар по самолюбию. Редко кому удавалось из механиков стать капитаном. Гуров с трудом сдержался от эмоций и комментариев, ограничившись одной фразой: “Растешь…” Федор на это никак не отреагировал, открыл дверь и пригласил гостей за стол, накрытый на троих.
В каюте капитана – директора, как и у Гурова, каждая вещица напоминала о принадлежности хозяина к морской профессии. По этому поводу Одинцов произнес первый тост: “Ну, за моряков!” Пили – за тех кто на вахте, на гауптвахте, в роддоме и, конечно, третий традиционный тост был – за тех, кто в море!
Коньяк закончился очень быстро, перешли на водку. Гуров запел:
Эх, водочка! Как трудно веселиться без тебя.
Эх, водочка! На каждом празднике ты первая.
Эх, водочка! Мы с удовольствием тебя все пьем.
Была бы водочка, а повод мы найдем!
После второй бутылки водки капитан выдвинул идею о переименовании “посудины” со скромным названием “Корюшка, в Иммнуил Кант – это привлечет на “посудину” массу немецких туристов. Идея бурно обсуждалась, и капитану даже простили еще дважды произнесенное им слово “посудина”. Троица запамятовала причину, по поводу которой она собралась. Чертежи, рисунки, тетрадь с расчетами по затратам так и остались лежать не востребованными на капитанском столе.
Не допив третью бутылку водки, что бывало крайне редко, мореманы с гиком и обрывками припева “Я пью до дна – за тех, кто в море…”, вывалились на причал, где господин капитан, в свойственной ему манере перекрикивать всех и вся, докричался до появления наряда милиции в составе трех человек с черными дубинками наперевес. Судовладелец Федор, которого они знали как трезвенника и язвенника, с трудом убедил блюстителей порядка в нецелесообразности вызова дежурной машины, презентовав блок самопальной “Мальборо”. Инцидент был исчерпан, и троицы, каждая при своих интересах, убыли в противоположных направлениях.