Самаия

Разум терзался сомнениями, частично признавая правоту сказанного отцом, а сердце... сердце верило, что ее Демна -- храбрый, искусный воин, исполненный не слабости, но доброты и милосердия. Демна был в ее жизни всегда, сколько она себя помнила, -- улыбчивый, радостный, тренирующийся с мечом во дворе вместе с еще одним сиротой, нашедшим приют под широким крылом не имевшей собственных детей Русудан, -- тихим, не бросающим слов на ветер Давидом Сослани и рыжими драчливыми отпрысками князя Мхаргрдзели -- Иоанэ и Закарией, и с ними же с удовольствием пускавшийся в скрытые от бдительного ока воспитателей приключения. То, что Демна с Тамар обвенчаются и станут править вместе, когда вырастут, так же как сейчас вместе воспитываются у тетки, представлялось обоим самой естественной вещью на свете.

Людям свойственно заблуждаться, даже таким светочам мудрости, как отец. Никто не знает Демну лучше Тамар, не знает, что плакал он лишь однажды, когда из монастыря Кватахеви пришла весть о смерти его матери. Никто не понимает его лучше Тамар. Никто не видел, как Демна учил ее стрелять из сделанного им лука, как нес на закорках через болото во время самовольной детской охоты, как подстраховывал, когда после они тайно перелезали через стену. Человек, который делал это, не слаб и не предаст.

И увидев его вновь, через полтора года после своего помазания на царство, возмужавшего, серьезного, сбежавшего ко двору, в Исани, на несколько дней от постылой навязанной жены, Тамар поняла, что не станет противиться своей страсти.

Они оба теперь смотрели друг на друга иначе -- на смену детской невинной любви пришло желание не отрывать взгляда, касаться украдкой, целоваться, пока никто не видит. Да, грех, но такой сладкий, что вся хваленая воля Тамар словно растворялась, стоило их глазам, пальцам или губам найти друг друга.

Год за годом Тамар убеждала отца, что время ее замужества еще не пришло (а он и рад был с этим соглашаться), ради того, чтобы когда-нибудь соединиться с Демной, потому что отныне иного пути у них не было -- ни один супруг не стал бы терпеть соправителем двоюродного брата жены.

Три года спустя Демна с тестем попытались захватить царя Георгия в плен во время охоты, а когда покушение провалилось, подняли мятеж.

-- Это презренное отродье не может быть сыном моего брата! -- кричал спасшийся бегством разъяренный царь. -- Поднять руку на родную кровь, напасть исподтишка, как гадюка! Это не сын моего брата! Нет, говорю вам, в этом негодяе не может течь крови Багратидов!

Тамар хотелось закрыть уши ладонями, чтобы не слышать, как на крик отца отзывается в памяти эхо тихих, полных горечи слов, сорвавшихся с губ Демны в день, когда они виделись в последний раз:

-- Он знает о нас. Мне подрезали подпругу перед охотой, Тамо. Жаль, в отличие от отца я слишком удачно выпал из седла... еще до того, как мы настигли зверя.

Тогда она не поверила ему, ответила, что это случайность. В тот последний раз, когда они смотрели друг на друга, их души были полны страха. Тамар не могла, боялась принять на веру сказанное им, а Демна... Демна, как запоздало понимала она теперь, уже видел, чем все кончится.

-- Господь осудит меня за мои деяния, когда я предстану пред его судом, -- вечером, накануне его смерти голос царя Георгия звучал тихо и устало, дыхание сбивалось. -- Я готов принять кару, но в поступках своих тверд. Ради моего царства я пошел на то, что погубил свою душу и поднял руку на племянника. Но на мне лежит еще большая вина... Я не довершил то, что должно было сделать, прислушавшись к твоим с Русудан мольбам, не обезглавил Демну... Прости, дочь... что возлагаю его кровь на тебя. Это нужно сделать как можно скорее. Тогда в глазах всех его смерть останется моим грехом... и недовольные не смогут обратить его в свое орудие. А ты, тем самым, положишь конец страданиям калеки.

До последнего не отпускали царя заботы о делах царства, но под утро силы его иссякли, а речь утратила связность.

-- Я был его любимым сыном, а не ты ... Ну и что, что младше... Это мне трон должен был достаться по праву... по праву достойного... Я не хотел убивать, клянусь... Если бы ты отрекся... -- Царь беспокойно заметался по постели. -- Молчи! Ты был никудышным правителем... И сын твой был бы таким же... Замолчи! Нет! Я не обезглавил наш род! Моя дочь продолжит его... Не обезглавил... не обезглавил...

У Тамар захолонуло сердце, но, собрав волю в кулак, она продолжила вытирать вспотевший лоб отца. Собравшиеся вокруг смертного ложа переглядывались, в ужасе от услышанных откровений. Тетка выглядела испуганной, но не удивленной. Объявив, что царь бредит, Русудан удалила из покоев почти всех.

В полной мере осознание того, что Демна еще жив, пришло потом -- Тамар умела не давать волю чувствам, не проявлять их внешне, обдумывая самые важные решения в тишине, вдали от чужих глаз.

Она не выполнила последнюю волю отца. Всего лишь хотела, чтобы измученный, искалеченный, потерявший все человек обрел если не мир, то подобие его на остаток дней. Чтобы бремя страшных грехов, отягощавших душу отца, стало чуть легче. Но порыв любящего сердца немедленно обратили против нее самой.

-- Царица, ты повелела перевести опаснейшего из узников из темницы в монастырь. Твой отец учил тебя быть беспощадной к врагам. Жаль, что ныне его мудрость забыта, -- Кутлу-Арслан прищурил и без того раскосые глаза, наблюдая за реакцией членов тайного совета, и сокрушенно вздохнул.

-- Царь небесный проповедовал милосердие к страждущим. Мы же, владыки земные, лишь его бледное подобие, но и нам не пристало проявлять жестокость без нужды, -- ответила Тамар, но вред уже был нанесен. В глазах влиятельнейших вельмож страны она предстала влюбленной девчонкой, ради преступной страсти после смерти отца первым делом нарушившей его заветы и правила политических игр. В народ пошли слухи, один грязнее другого: о неслыханной распущенности молодой царицы, о кровосмесительных запретных связях, о монахах, с которыми она тешится по ночам, о трупах, сбрасываемых со стен дворца после особенно бурных ночей.

Из-за этих слухов, Тамар не решилась встретиться с любимым, а ведь он думал о ней, наверняка, ждал. А она надеялась свидеться с Демной потом, когда уляжется ропот, когда ее положение станет устойчивее... Надеялась и страшилась.

Суета сует, все суета. Дела мирские с их грязью и интригами... От того, что говорят и будут говорить о ней, о ее отце и брате, не изменится главное: теперь уж поздно. Все, что осталось -- три закорючки на пергаменте. Никогда, никогда, никакими молитвами не отмолить ей грехи двух самых дорогих людей... Не смогла удержать от чудовищных ошибок, не смогла примирить при жизни. Не сможет даже уйти в монастырь, чтобы достойно оплакать каждого, не сможет искупить их и свою вину...

Молитва по усопшим не принесла облегчения душе Давида. Искоса взглядывая на коленопреклоненную фигуру рядом с собой, он не мог побороть мучительного ощущения облегчения, поднимавшегося из самых сокровенных глубин души и мутившего молитвенную чистоту мыслей. Ни его собственный двоюродный брат, царевич Георгий, ни тот, другой, чьего имени никто не упоминал вслух уже больше шести лет, никогда не смогут назвать ее женой. И пусть он сам, ни разу даже в самых дерзких мечтах ни на что не надеялся, мучительное, низкое, подлое облегчение, которое он сейчас испытывал, было сродни безумной, несбыточной надежде.

Но эта надежда мгновенно рассыпалась в прах, едва он заметил блеснувшие в первых солнечных лучах слезы на щеках Тамар. Ее боль, ее горе не могут быть его радостью. Если бы она смогла выйти замуж за любимого, разве не был бы он счастлив ее счастьем, отбросив собственную боль? Был бы, потому что ее счастье важнее его боли, а ее боль никогда не даст ему счастья. Он снова почувствовал облегчение, но на этот раз светлое и чистое чувство от того, что сумел побороть себя, и, сосредоточившись, наконец, на молитве, просил у Господа сил, чтобы идти до конца, чтобы быть ей опорой и поддержкой, чтобы сокрушать ее врагов.