Страница 35 из 77
Хотя Истру и чувствовал себя неуютно в незнакомых ему горах, но сейчас, глядя на свой маленький отряд, расположившийся на короткий привал среди дикой природы, он не мог подавить успокоенности, возникшей в его душе. Это особенно бросалось в глаза после суматошной, лихорадочной обстановки, что царила в тылу, в прибрежных городах и поселках, где днем над мастерскими не угасали молнии электросварки, а в кузницах сутки напролет стучали и звенели по наковальням тяжелые молоты…
— Харчи берегты трэба, — послышался рядом голос старшины Остапчука. — О так, хлопче.
Истру оглянулся и увидел красноармейца Силаева, который неохотно опускал кинжальный штык, жадно занесенный над банкой сгущенки.
— Рэжим экономии, — поучал старшина. — Тэрпи трохи пока…
— Пока что? — прищурился боец Другов. Это они с Силаевым и Шония входили в тройку наблюдателей, которым предстояло остаться на перевале.
Лейтенант Радзиевский бросил на парня испепеляющий взгляд.
— Пока не кончится война, — резко, с железными интонациями в голосе заметил он. — Вот так: пока не кончится.
Истру подошел к своему ординарцу со странной фамилией Повод и знаком показал, чтобы тот убрал сухари, которые боец начал было выкладывать на плащ-палатку.
— Внимание! — поднял руку старший лейтенант. — Отдыхаем четверть часа. Груз оставить на вьюках, подпруги не отпускать. Силаеву вести наблюдение за тропой. Пока можно попить. До перевала пять тысяч метров по горизонтали и около тысячи вверх. Это последний рывок. Осилим горушку — будем отдыхать, будем обедать. Все, в том числе и кони. — Он перевел взгляд с ручного пулемета на щуплую фигуру Другова и добавил: — Пулемет пристройте на вьюках. В нем добрых полпуда, а подъем слишком крут.
Другов взял маленькое брезентовое ведерко и побрел за водой. Зачерпнув из ручья, он сделал несколько глотков, мотнул головой, замычал: «Лед!» Выплеснул, снова набрал и подошел к лошади.
— Бильш однией цибарки нэ давать! — крикнул Остапчук. — Кони зморэни, аж у мыли.
Повод снова уложил продукты в мешок, нехотя поднялся и, забрав у Другова ведерко, пошел к ручью, чтобы напоить остальных лошадей. Другов тут же повалился на жесткую колючую подстилку из сухой пихтовой хвои рядом с Шония и Силаевым, который приглядывал за тропой. Так и отдыхали двумя группками, только Радзиевский уединился на отшибе. Он снял сапоги и перематывал портянки.
Истру подсел к Остапчуку и с удовольствием вытянул ноги в хромовых сапожках, служивших, кстати говоря, предметом постоянного зубоскальства. Что и говорить, тридцать седьмой размер обуви — случай далеко не обычный в солдатской среде. Таких кирзовых сапог и не подберешь. Вот и приходится щеголять в хроме.
Старший лейтенант оглянулся на Радзиевского, который старательно разглаживал складки на портянках, потом перевел взгляд на бойцов заслона и усмехнулся про себя. Разве не странно, что эти ребята, прибывшие несколько дней назад и не успевшие даже свести настоящего знакомства, уже жмутся друг к дружке. Что же их сблизило теперь? Приказ оставаться на перевале? Единство поставленной перед ними задачи? Нет, видно, сама судьба уже обособила этих людей, предчувствие того общего, что ждет их в будущем, чего не поделишь — это твое, это мое. Теперь у них все спаяно — и жизнь и смерть, все неделимо, все на троих.
Вчера на сторожевую заставу Истру прибыли майор — начальник штаба полка, его помощник по разведке капитан Шелест и лейтенант Радзиевский. Весь личный состав построили в одну шеренгу под разлапистым дубом. Нужно было обеспечить связь с далеко разбросанными группами, отобрать людей на Правую Эки-Дару и проследить, чтобы это ответственное задание было выполнено точно и в срок.
Майор быстрыми шагами обошел небольшую шеренгу, коротко, в упор вглядываясь в лица бойцов. Движения у него были резкими, стремительными. Потом он вскинул голову и посмотрел на командира роты:
— Товарищ старший лейтенант, как же фамилия вашего проводника?
— Шония, товарищ майор, — вытянулся Истру. — Сержант Константин Шония.
— Пусть выйдет из строя.
Шония сделал два шага вперед. Над верхней губой его темнела бархатная полоска по-юношески мягких усов.
— Шония… Грузин? — спросил начальник штаба, разглядывая классический профиль высокого загорелого сержанта. По всему чувствовалось, любит парень покрасоваться.
— Мингрел, товарищ майор.
— Ну, это все равно. Дети есть? — неожиданно спросил он.
— Двое, товарищ майор.
— Когда же ты успел? Тебе ведь, пожалуй, лет двадцать с небольшим. Так?
— Двадцать три, товарищ майор, и у меня двойня, — ослепительно улыбнулся Шония, а вместе с ним заулыбались и остальные.
— Ничего не скажешь, расцвет творческих сил! — гася усмешку, проговорил начштаба. — Горы здешние знаешь?
— Так точно! До войны инструктором по туризму работал в этих местах. — Он говорил почти без акцента, чуть нажимая на первый слог и растягивая в нем гласную. — Горы — моя родина.
— Что ж, это дело, это то самое, что нам нужно, — удовлетворенно кивнул начальник штаба. — Будешь старшим в заслоне, сержант.
— Есть, товарищ майор!
— Все инструкции получишь у моего помощника — капитана Шелеста.
…И вот теперь Константин Шония легко шагает в голове отряда, будто вовсе и не вздыбившаяся тропа перед ним, а гладкая ровненькая дорожка, будто и нет за спиной тридцатикилограммового мешка, на шее автомата, а на плече скатки. Истру, шедший за ним, видел, как уверенно и свободно ставил он ногу, словно пританцовывал: носок — пятка, носок — пятка. Врожденная походка горца.
Тропа была настолько крутой, что страшно было остановиться хотя бы на миг, особенно с лошадьми. Казалось, прерви это поступательное движение, эту инерцию взлета, и не удержишься, покатишься вниз до самой границы леса. Но сейчас и люди и животные дышали в едином ритме. Это было тяжкое, прерывистое дыхание. Пот застилал глаза, ныла спина от груза, и кровь пульсировала в висках, отдаваясь в барабанных перепонках.
Фирновые поля оставались слева от тропы. Ноздреватый, изъеденный солнцем снег сверкал кристаллической солью. На фоне синего неба надвигавшаяся на них гранитная стена вздымалась мертвым оскалом камня…
Для всех, кроме Константина Шония, это был хотя и величественный, но чуждый мир, полный враждебности, где каждый куст, каждый камень таили в себе угрозу. Только он чувствовал себя в родной стихии. Здесь парили орлы и рождались облака, здесь начинали свой бег стремительные реки. Торжественный покой гор, прозрачный воздух и светлые потоки, падающие с ледников, очищали душу, настраивали мысли на возвышенный лад. Недаром же древние, побывав в горах, давали им такие поэтические названия, как Поднебесные горы и Крыша мира.
Кавказ был его родиной и родиной его предков. Здесь блистал Эльбрус — обитель солнца и льда, поднявшийся над землей выше всех вершин старой Европы. Здесь, в верховьях Риона, невдалеке от селения Амбролаури, был прикован к скале Прометей, грузинский Амирани — античный титан, бросивший вызов богам Олимпа. Здесь и больше нигде в спокойствии и мудрой простоте люди могли прожить две и три обычные человеческие жизни.
Дед Ираклий называл эту землю священной.
Для Кости земля Кавказа тоже была священной, но вовсе не потому, что два тысячелетия назад некие гипотетические старцы в длинных хламидах, опираясь на посохи, бродили босиком по здешним каменистым дорогам, а потому, что эта была его земля, горячая, как стручок огненного перца, и терпкая, как плоды терновника, земля, где холод талых вод соседствовал с оранжерейным теплом побережья, где дворы пропахли бараниной, жарящейся на мангалах, и ароматом ткемали — острой приправы из слив и семян. Потому что в Очамчире жила его Нана, родившая ему двух близнецов — Тариэла и Автандила.
Очамчира… Лохмотья коры, свисающей с эвкалиптов, черные покрывала на головах у пожилых женщин с коричневыми веками, наборные ремешки, опоясывающие тонкие станы седобородых старцев, звуки зурны и бубна, доносящиеся со двора, где вторую неделю подряд гуляют свадьбу, и многоголосье гармонически слаженного хора, что изредка доносит ветерок душной и темной ночью. Это его родина!