Ветер удачи(Повести)

Юрий Абдашев

ВЕТЕР УДАЧИ

Повести

Герои, которым веришь

Я давно и с симпатией слежу за творчеством краснодарского писателя Юрия Абдашева.

По восприятию мира и по манере письма он романтик. Сам реалист, как говорится, до мозга костей, я не разделяю точку зрения тех ревнителей реализма, для которых слово «романтик» едва ли не ругательное А почему, собственно? Почему романтическое направление не имеет права на существование в нашей неохватной литературе? Ведь она-то и красна разностью школ, манер, стилей. И, если отвлечься от крайностей, следует признать: романтическая проза, как и любая другая, нужна читателям. Особенно молодым. Только была б она без облегченности, выспренности, красивости.

В новый сборник Юрия Абдашева вошли четыре повести: «Далеко от войны», «Тройной заслон», «Пять тысяч миль до надежды», «Ветер удачи» (все они прежде были напечатаны в журнале «Юность»). Две повести — о Великой Отечественной, которую автор прошел честно, по-солдатски, две — о мирных, послевоенных годах. Временное построение сборника естественно.

Повесть «Далеко от войны» открывает книгу. В ней правдиво, достоверно, со множеством точно найденных деталей воссозданы будни военного училища, где по сокращенной программе готовят лейтенантов для действующей армии. Искренне, взволнованно, не без мягкого юмора звучит повествование о жизни в тылу, в Средней Азии, драматично перебиваемое отступлениями о будущей фронтовой жизни героев, и мы воочию видим, что кому уготовано. К месту вкрапляемые выдержки из сообщений Совинформбюро расширяют рамки повести, придают историзм небольшому, локальному событию.

Повесть читать интересно и оттого, что автору удались живые человеческие характеры, и оттого, что свеж, «незатаскан» жизненный материал, положенный в основу ее. Юрий Абдашев показал нам еще одну грань войны, и лишний раз убеждаешься: тема Великой Отечественной войны поистине неисчерпаема.

Если повесть «Далеко от войны» — о ратной учебе накануне боев, то «Тройной заслон» — это уже фронт, сражение за Кавказ.

И здесь, не изменяя романтической приподнятости, автор продолжает рассказывать о мужестве, стойкости, самоотверженности защитников Родины.

После первых двух повестей последующие читаешь с невольным, но острым ощущением: нерасторжима связь поколений — тех, кто завоевывал Победу, и тех, кто родился после войны. Тонко, лирично, без нажима проводит Юрий Абдашев мысль о том, что духовные наследники достойны своих отцов.

Вся книга Юрия Абдашева полна света и жизнелюбия, она учит доброте, порядочности, скромности, душевному такту…

Краснодар — мой родной город, и, бывая там, я не раз общался с автором этой книги. Теперь могу уверенно сказать: знаю его не только как писателя, но и как человека — честного, скромного, тактичного, очень напоминающего своих героев. Потому-то и веришь еще больше в то, что они исповедуют.

Олег Смирнов

ДАЛЕКО ОТ ВОЙНЫ

1. КАРАНТИН

Город, зажатый снежными хребтами Тянь-Шаня, был рассечен надвое течением быстрой горной реки. Говорили, будто река эта способна ворочать многопудовые гранитные глыбы, но сейчас, в конце лета, она мирно журчала среди галечных отмелей, ничем не выдавая своего строптивого нрава.

Вот уже четверть часа мы топаем в строю по аллее, обсаженной пирамидальными тополями. Впереди полыхает вполнеба кровавый азиатский закат. Пахнет пылью, разгоряченными телами и сушеным урюком. Скорее всего урюк припрятан в том самом вещмешке, что мерно, в такт шагам покачивается перед самым моим носом.

Идти неудобно — правую голень все время покалывает одна из булавок, которыми скреплены мои брюки. Бывает же: сиганул из теплушки, зацепился за какой-то дурацкий крюк — и штанина пополам. Добро хоть незнакомая тетка выручила на станции — пожертвовала пару тонюсеньких булавок, какими обычно на примерках пользуются портнихи. А то бы всю дорогу подметал мостовую…

И вот наконец: «Левое плечо впере-ед, марш!»

Пехотное училище занимало целый громадный квартал. Управление и казармы располагались по периферии прямоугольника, а незастроенное пространство между ними замыкала невысокая глинобитная стена — типичный среднеазиатский дувал. Окна, выходящие наружу, были либо замурованы, либо наглухо забиты изнутри толстой фанерой.

И вот сюда-то августа пятнадцатого дня одна тысяча девятьсот сорок второго года от рождества Христова, как писали в старых хрониках, через ворота главной проходной на улице Великого акына прошла разнокалиберная и разномастная колонна вчерашних призывников, из которых за восемь месяцев предстояло сделать настоящих боевых командиров. Пройдет совсем немного времени, и наш взводный, лейтенант Абубакиров, скажет: «Чтобы создать человека, природе требуется девять месяцев. Нам, вашим командирам, ввиду военного времени, отпущено на тридцать дней меньше».

Рядом со мной в одной шеренге шагают Витька Заклепенко, эвакуированный из Днепропетровска, сибиряк Сашка Блинков и Андрей Огиенко — здоровенный лоб с плодородного и изобильного Иссык-Куля, где его отец работал мельником.

С первыми двумя я успел подружиться за несколько дней ожидания и пути. С Огиенко общего языка я так и не нашел.

Не успели мы отъехать от того места, где находился призывной пункт, как Сашка Блинков уже раздобыл неполную бутылку спирта. Мы развели его и разлили на четверых, не дожидаясь, пока он окончательно остынет после таинственной химической реакции, которая произошла в нем от смешения с водопроводной водой.

Опасаться нам было некого — сопровождающий нас начальник назначил Блинкова старшим, лихо всучил ему все документы и, поручив следовать самостоятельно в телячьем вагоне, сам дернул пассажирским. Почему выбор пал именно на Сашку, никто из нас так и не узнал. Скорее всего на сопровождающего произвели впечатление новенький лыжный костюм и командирская планшетка, которую Сашка то и дело небрежно поправлял на ходу рукой. В этом смысле мы, конечно, проигрывали.

Сашка в меру худощав, белобрыс, и лицо его выглядело вполне заурядным, хотя и было наделено от рождения довольно тонкими чертами. Но разве это его заслуга? Когда он смеялся, то не растягивал губы, а, наоборот, округлял, выпячивая вперед, наподобие горлышка кувшина. И только в ясных голубых глазах и уголках губ блуждала какая-то загадочная усмешка. Со стороны могло показаться, будто он знает нечто такое, что недоступно остальным, в том числе и самому сопровождающему. Не это ли объясняло выбор?

Однако у Витьки было не меньше достоинств. В отличие от нас с Блинковым Заклепенко выглядел основательнее и солиднее. Несмотря на то, что его подбородка с едва заметной ямочкой посредине и нежных щек еще ни разу не коснулось лезвие бритвы. Голос у него был низкий, начальственный и губы потолще, чем у нас, да и нос пошире.

После выпитого спирта Огненно окончательно помрачнел, а Витька начал громко хохотать, плести какую-то околесицу, уверять всех, будто ему позарез надо выскочить на узловой станции, чтобы повидать какую-то девушку. Короче говоря, Витька от поезда отстал. Ехали мы медленно, по полдня стояли на каждом полустанке. Так прошли сутки, другие… Мы начали подумывать, что наш друг исчез безвозвратно. Сашка час от часу становился все угрюмее и озабоченнее. И только за несколько часов до прибытия в пункт назначения Витька появился как ни в чем не бывало, благоухающий цветочным одеколоном, ухмыляющийся и вполне довольный собой.

Два дня мы провели в карантине.

Раньше при слове «карантин» мне представлялся желтый флаг на мачте корабля, бросившего якорь на внешнем рейде у какого-нибудь сказочно прекрасного тропического острова. На самом же деле карантином оказалось длинное приплюснутое строение, расположенное внутри квартала в одном ряду со складами обозновещевого и продфуражного снабжения. Дальше за ним находился хоздвор с конюшней и мастерскими и уже совсем в отдалении подвал боепитания — задернованный курган с дощатой вытяжной трубой и полосатым грибком для часового.