Страница 21 из 77
— Этим мы сразу отрезаем немецкие дивизии на Кавказе, — объяснял он. — Вы понимаете?
— Понимаю, — вежливо отвечал я.
— А может быть, главный удар лучше нанести отсюда? — тыкал он в карту остро заточенным красным карандашом. — Как вы думаете?
— Можно и отсюда, — соглашался я. — Но лучше не отменять своих решений. Кто колеблется — тот не побеждает!
— Великолепно! Чье это высказывание?
Я немного смутился:
— Моего старшины Пронженко…
Я бы, наверное, не вынес этих разговоров, даже принимая во внимание сытный обед и настоящий сладкий портвейн, который Лола разливала в высокие серебряные бокальчики. Но…
Я приносил в жертву свое драгоценное время только ради славного паренька Кима Ладейкина. Мне отчетливо представлялось, как в эту самую минуту он лежит в заснеженном окопе, а вокруг, насколько хватает глаз, простирается белая до слепоты степь, лишь кое-где изрытая ржавыми воронками. Я чувствую, как у него немеют на морозе пальцы, и боюсь, что, когда настанет час, он не сможет надавить на спусковой крючок…
Танин дом я нашел без особых хлопот, когда на улице уже смеркалось. Она жила в глубине двора, в небольшом саманном флигеле с отдельным входом. Коридорчик и две малюсенькие комнаты, немногим больше вагонного купе, отделенные друг от друга аккуратно побеленной плитой и щитком дымохода.
Когда я вошел, Таня приложила палец к губам:
— Тс-с, там спит Наташка.
— Какая Наташка? — не понял я.
— Дурачок ты, Женя. Дочка моя. Ей пошел третий год.
Но в тот момент я как-то не осознал значения ее слов. В первой комнатке горела одна-единственная настольная лампа, да и та была прикрыта большим абажуром. И все-таки я мог смотреть на Таню сколько угодно. По-моему, я впервые увидел ее не в белом.
Сейчас она была в домашнем халате и шлепанцах, надетых на босу ногу. У нее оказались очень густые волосы, блестящие и коричневые, как скорлупа каштана, только что вылупившегося из мясистой колючей оболочки. В полумраке мелкие детали ее лица почти не улавливались, исчезли рябинки с ее лба и щек. Воспринимались только основные черты, контур строго очерченного носа и пластичная линия подбородка, словно на рисунке тушью. Мне казалось в тот миг, что передо мной сидит, поджав под себя ноги, самая прекрасная, самая восхитительная из женщин. Я был влюблен. Со мной такого никогда не было. От любви и нежности к ней в глазах у меня стояли слезы.
Она протянула через стол руку и дотронулась до моей головы:
— У тебя мягкие волосы, ты должен быть добрым.
Мои стриженые волосы стали подрастать и казались похожими на почерневшую от дождей колючую стерню сжатого поля.
— Ты ведь долго будешь у меня, правда? — спросила она.
— Правда…
— Я на днях отоварила карточки. Мы прикреплены к военторговскому магазину. Перед праздником нам давали маргарин, муку и сахар. Я испекла коржики. Ты любишь коржики, Женя?
— Люблю, а как же. — Я поднялся и подошел к ней. — С Новым годом, Таня! — И я поцеловал ее. Я так долго не отпускал ее губ, что она начала задыхаться и барабанить ладонями по моей спине.
Когда я наконец оторвался от нее, губы у Тани были припухшими и розовыми.
— Вот видишь, тихоня, — засмеялась она, блеснув зубами, влажными и неестественно белыми в этом освещении, — капельки-то мои мятные помогают…
…А потом она лежала рядом со мной на узкой неудобной кровати и, поднявшись на локте, внимательно изучала мое лицо, окончательно поглупевшее от любви. Волосы ее, длинные и тяжелые, заслоняли половину лба и всю правую щеку.
Я закрыл глаза и почувствовал запах ее кожи, такой теплой и шелковистой под пальцами, запах чистых подкрахмаленных простыней и сохнущей на плите еловой лучины для растопки. Я был счастлив! Никогда до этого дня и никогда после не прельщала меня власть над людьми, но в тот момент я был упоен своим владычеством над любимой женщиной. Пусть на вечер, пусть на час, но я был ее властелином, самодержцем, а она удивительным женским чутьем угадывала мои чувства и по-своему поощряла меня.
— Хочешь, я вышлю тебе аттестат, когда нам присвоят звания и направят на фронт? — неожиданно для самого себя спросил я. — Хочешь? У меня ведь все равно никого нет.
— Не хочу, Женечка, — усмехнулась она. — Аттестат тебе еще пригодится.
— Я хотел бы умереть за тебя, — как-то само собой вырвалось у меня.
Она отвела рукой волосы, словно раздвинула тяжелый занавес, и вдруг я увидел в ее глазах настоящий, неподдельный страх.
— Нет-нет, ты не умрешь, — быстро проговорила она, — не погибнешь, не сгоришь в огне, не утонешь. Я колдунья. Я наворожу тебе долгую, долгую жизнь, слышишь? — И она вдруг заплакала…
Таня — первая женщина, которую я узнал так близко. Она была на десять лет старше меня, здоровья и сил у нее хватило бы на троих, но сейчас она казалась мне беспомощной, как ребенок. Я целовал ее шею, плечи, я успокаивал ее, пытался рассмешить, называл самыми нежными именами, какие только мог придумать в этот необыкновенный новогодний вечер.
Потом мы пили чай с коржиками, и Таня разрешила мне подымить в открытую печную дверцу.
В половине десятого она стала меня торопить. Я даже немного обиделся.
— Дурачок, — засмеялась она, — если ты опоздаешь, тебя больше не отпустят ко мне.
Она встала на стул и достала со шкафчика сотню папирос «Казбек» в длинной бумажной пачке. Таких папирос не курили даже наши командиры.
— Как закуришь, так и вспомнишь меня.
— Не волнуйся, и так не забуду.
— Бери, бери, — настаивала Таня, — угостишь ребят. У них ведь по-настоящему и праздника не было.
— Сегодня пятница, постный день, — сказал я, — а нас вместо макарон на завтрак кормили шпротами. Самыми настоящими. По две штуки на брата.
— Иди скорее, а то придется бежать всю дорогу. Я еще хочу успеть присниться тебе этой ночью, слышишь?
Резкий ветер на улице слегка отрезвил меня. Ведь если была маленькая Наташка, значит, был и отец. Кто он, где он? Воюет на фронте, умер, сбежал? Нет, я не утруждал себя пустыми вопросами. Просто нас было двое — она и я, а все остальное меня не касалось.
Странная вещь: там, рядом с Таней, я чувствовал себя большим и сильным. Казалось, я мог защитить ее от любой напасти. Но возможности мои были слишком ограничены. И, чем больше шагов отделяло меня от ее дома, тем меньше прыти и самоуверенности оставалось во мне. Словно бы я уменьшался в росте. Ветер выдувал из меня эмоции, срывал романтические покровы. Мне хотелось ухватить себя за волосы, удержать на прежней высоте, но, увы, волосы были для этого слишком коротки.
Я искал и не находил путей к самоутверждению…
В казарме все набросились на папиросы.
— Ну, Абросимов, ну, Женька, — радовался Юрка Васильев, хватая не меньше десятка папирос сразу. — Везет же людям. Не то, что у Заклепы — любовь вприглядку…
Я снисходительно посмеивался, но меня так и распирало от ощущения собственной возмужалости. Я стоял, привалившись к стальному изголовью двухъярусной койки.
В это время из каптерки выскочил помкомвзвода-три Красников. Пробегая мимо нас и увидев сотню «Казбека», он мигом притормозил.
— Здорово, Абросимов, — кивнул он, как ни в чем не бывало, — угости толстой папиросочкой.
— Некурящий, — ответил я и повернулся к нему спиной.
Терпеть не могу живодеров…
— Откуда? — спросил подошедший Сашка, беря папироску двумя пальцами. — От Ладейкиных? По-моему, ее муж какой-то блатмейстер.
— Какие там Ладейкины! — возмутился я. — Это она угостила, Таня.
— Серьезно? — покачал головой мой помкомвзвода. — Ну и как же там было?
— Все по боевому уставу — часть первая, — вытянулся я и щелкнул каблуками, — как учили.
— Ты, однако, способный…
Витька взял меня за локоть и отвел в проход между койками:
— Послушай, Сашка тут места не находит, мечется весь день, как карась в садке.
— Какой Сашка? При чем тут Сашка? — возмутился я.
— Ты неспособный, ты тупой, как валенок. Он же целый месяц шлялся из-за нее в санчасть. Выпил ведро этих чертовых мятных капель, а ты вот так все ему на блюдечке…