Страница 7 из 25
– Итак, ты хочешь стать писательницей, – подытожил психотерапевт мой рассказ. – А не думала, что будет куда разумней работать, например, секретарем?
– Нет, – отрезала я.
Старшая моя сестра работала копирайтером в рекламном агентстве – она пошла по стопам отца. Теперь у них обоих имелась высокооплачиваемая должность в престижных компаниях. Очевидно, я была слишком эмоционально нестабильна, чтобы стать частью рекламного мира, но все-таки нашла близкую работу – ассистентом в издательстве. По крайней мере, это был мир книг – а мне все еще не давали покоя писательские амбиции. О них, о своих давнишних мечтах, я и написала Джону Кейну.
«Относитесь к себе как к величайшей ценности – это делает тебя сильным», – в ответном письме Джон процитировал кого-то из своих любимых писателей.
Экстремальный совет. Особенно на фоне того, что монахини неизменно учили нас самопожертвованию – как лучшему средству для достижения жизненных целей. Но мученичеством литературную карьеру явно не построишь. Быть писателем – значит быть немного эгоистом, верить в то, что мир, который ты видишь и описываешь, будет интересен и другим людям. Поэтому в двадцать один год, по совету Джона Кейна, я с головой погрузилась в пучину своего первого большого романа.
Обстоятельства сложились так, что у меня появилась возможность писать – по сути, я надолго оказалась в изоляции. Этому предшествовал неожиданный звонок Конни – она сообщила, что родители перенесли сильные нервные срывы.
– Приезжай домой, – попросила сестра. – Ты нам нужна.
Вот я и оказалась дома, в Либертивилле, в нашем старом особняке вместе со своей ранимой, слабой духом и телом семьей. Сначала родители, один за другим, пережили инсульт и попали в больницу, и домашнее хозяйство взяла на себя Конни. Потом, однажды выглянув из окна, я увидела ее отчаянно бегающей кругами по снегу. Босиком.
– Поезжай в город, – попросила я вымотанную донельзя сестру. – За детьми я присмотрю.
Так, хотя я была не самым старшим ребенком в семье, домашнее хозяйство лежало на мне весь следующий год, пока родители медленно приходили в себя. Раз в неделю я навещала маму с папой в больнице. Иногда они узнавали меня, иногда нет. Им была прописана шоковая терапия, и порой даже казалось, что она помогает. Сама же я тем временем готовила, убирала, стирала и присматривала за пятью неугомонными младшими братьями и сестрами. А еще каким-то образом умудрялась писать.
Для рабочего кабинета я облюбовала одну из спален наверху – и работала там за огромным, отделанным зеленой эмалью столом, на котором возвышалась старенькая печатная машинка Olympia. Я назначила себе «творческую диету» – три страницы ежедневно, – в сопровождении J&B, яблок и сыра чеддер. Виски спасал меня от страхов – от страха творчества и от страха за родителей. Яблоки и сыр должны были отвлекать от алкоголя и позволяли оставаться достаточно трезвой, чтобы хоть что-то писать. И я написала. У меня получилась мрачная, угрюмая повесть о знаменитом писателе, скрывающемся от всего мира, и о влюбленной в него по уши поклоннице. Закончив книгу (названную «Утром»), я отправила рукопись Джону, а он сразу же переслал ее Эмили Хан в The New Yorker. Не считая того, что Эмили подумала, будто повесть написал сам Джон, только под псевдонимом, моя книга ей понравилась.
– Уменьши количество роз и закатов в два раза – и мы ее опубликуем! – заявила она.
Услышав подобное, я, наверное, должна была почувствовать гордость и воодушевление. Но вместо этого мной владели смущение и стыд. Я чувствовала себя недотепой-деревенщиной – и абсолютно бесталанной халтурщицей. Неудивительно, что опытной Эмили Хан моя книга показалась сентиментальной писаниной. Господи, как я вообще умудрилась вставить в текст розы да закаты? Детский сад какой-то! Сахарный сироп! Повесть отправилась в нижний ящик стола, и никому, даже Джону, так и не удалось убедить меня просто сделать то, о чем меня просили: вырезать лишнее – и опубликовать ее.
Когда родители благополучно выписались из больницы, отец пришел ко мне со словами:
– Мама считает, что ты перетянула одеяло на себя и узурпируешь ее роль в семье. Может быть, тебе лучше уехать из дома?
Так, с пятьюдесятью долларами на счету – смехотворно маленькая заначка, правда? – я вернулась в Вашингтон, округ Колумбия, и наконец получила в Джорджтауне свой запоздалый диплом.
Тогда же мне позвонил Билл Нидеркорн, приятель Джона Кейна по колледжу.
– Ты бы хотела работать в The Washington Post? – поинтересовался он.
Назначили собеседование, и я отправилась на встречу с Томом Кендриксом, редактором раздела «Стиль» – так в Post называлась рубрика, посвященная искусству.
– Надеюсь, ты не мнишь себя писательницей, – сухо заметил Кендрикс. Глаза его сияли, но манера общаться была весьма сдержанной.
– Я писательница. Надеюсь, вы не думаете, что я журналистка, – игриво парировала я. Можно было еще сказать, что и устремления у меня простираются куда дальше, чем работа в не самой популярной газете. В любом случае, то ли стремясь поразвлечься, то ли действительно задетый за живое моими словами, Кендрикс принял меня на работу. Так начались мои ежедневные обязанности: сортировка почты, ответы на звонки, перепечатывание статей. Зарабатывала я 67 долларов в неделю, и мое расписание тогда включало пять четырехчасовых смен на работе и море свободного времени, когда я могла творить. Однажды вечером Кендрикс, отправляясь на обед, покосился на меня.
– Ты что-то мрачная, – заметил он.
– Только что набрала завтрашний раздел, и он просто отстой, – брякнула я, прежде чем сообразила, что и кому говорю.
– Ну, если считаешь, что можешь сделать его лучше…
Недосказанный вызов повис в воздухе. Кендрикс исчез за дверью.
Да, я считала, что могу сделать лучше, и, пока начальник обедал, я печатала. Получилась короткая, но резкая статья о том, как фильм «Кабаре» повлиял на ночную жизнь Джорджтауна. В качестве примера я привела глубокое декольте и зеленый лак для ногтей у Розмари Уэлден, шикарной барменши в одном из местных клубов, с которой я была знакома. После звонка Розмари у меня появилось и несколько колких цитат. Кендрикс вернулся, и я встретила его с готовой статьей в руке.
– Кажется, я должен извиниться перед тобой. Хочу выпустить эту статью в воскресном номере, – притормозив возле моего стола, начальник сообщил мне хорошую новость. Билл Нидеркорн и мои коллеги ошарашенно замерли. А я восприняла услышанное спокойно. Конечно, я могу заниматься и журналистикой. Я же писательница, разве нет?
Следующие полгода я наслаждалась новообретенным статусом молодого, острого на язык автора. Почти каждое воскресенье, а иногда и в будние дни мое имя красовалось под статьями в разделе «Стиль». Я писала о политике. Я писала об искусстве. Я писала о наркотиках, сексе и рок-н-ролле. Я писала так часто, что мое имя стало привлекать читателей. Официально я по-прежнему числилась помощником редакции, но весь мир воспринимал меня как штатного автора журнала.
По-прежнему зависая по ночам в клубах, я вдруг стала пользоваться уважением тамошних завсегдатаев. Напитки мне наливали за счет заведения – ведь я была тем самым новым автором Post. Модным автором. И да, я могла написать что угодно о чем угодно. Кендрикс создал чудовище. Чем чаще выходили статьи за моей подписью, тем больше росло мое нахальство. Работа помощника редакции была пущена побоку. Когда меня вызвали на ковер к начальству из-за неправильно рассортированной почты – да кого вообще волнует ваша почта? – я повздорила с Биллом Нидеркорном – хотя именно благодаря ему и оказалась когда-то на этой работе. Кендрикс нас перебил.
– Слышу, ты сказала Биллу Нидеркорну убираться к черту, – отчитывал он меня.
– Нет, я не говорила ему убираться к черту. Я сказала ему проваливать на фиг.
– Угу, – начальник явно был не в восторге.
– Да он просто завидует мне, – пробормотала я.