Страница 5 из 8
«Третья Мещанская» – это незатейливая, на первый взгляд, история о любви. Двое мужчин и одна женщина. Классический любовный треугольник.
Но вот интересно: съёмки длились всего девять дней. Это означает, что работе на площадке предшествовала особенно тщательная подготовка. Действительно, Шкловский написал очень подробный сценарий, содержавший и разработку временной конструкции сюжета. Можно говорить о реализованном времени взрыва, актуальном для современного кинематографа.
Структура «Третьей Мещанской» такова, что в каждый (выделено мной – Н.М.) момент времени мы не знаем, с кем останется женщина. События непредсказуемы для зрителя.
Весьма интересно, как создаётся целый пучок возможностей перехода из настоящего в будущее. Проанализируем всего один эпизод из «Третьей Мещанской».
Героиня беременна. Оба её поклонника отказываются признать ребёнка своим. Она отправляется в частную клинику, чтобы прервать беременность. Кто отец ребёнка – область неопределённости. Этого не знает ни один из героев. Итак, героиня в приёмной доктора. Но она там не единственная пациентка. В креслах сидят ещё несколько женщин.
Зачем понадобилось подробно останавливать внимание зрителя на других пациентках клиники?
Через поведение этих персонажей задаются возможные исходы ситуации для героини. Пациентки все совершенно разные и по-разному держатся во внешне одинаковых обстоятельствах.
Несчастная девица в полузабытьи отчаяния повисает на руках измученной и раздражённой матери.
Весёлая кокетка, с вызовом подтянув чулок, бестрепетно отправляется в кабинет…
Пожилая измотанная женщина, по-видимому, прислуга, с привычной покорностью берёт номерок-направление…
Все эти варианты будущего возможны для нашей героини.
В крайнем замешательстве она распахивает окно. И тут… Совершенно случайный взгляд за окно неожиданно определяет выход из ситуации.
Героиня видит, как на тротуаре маленькая девочка баюкает куклу. Её простые движения навевают женщине мысли о живом ребёнке. В ужасе она убегает из клиники.
Роль случайности акцентирована – вошедшая в приёмную санитарка с грохотом захлопывает раму.
Если освоение художественного времени литературой было длительным и носило, как уже говорилось, «прерывистый и постепенный характер», то кино стремительно впитывает в себя временные формы, за тысячелетия освоенные культурой.
В литературе существуют периоды господства того или иного типа временной конструкции, формирующей жанровую условность, определяющую приметы стиля.
А в кинематографе тридцатых годов мы одновременно обнаруживаем и античное циклическое время, и линейное историческое время, и время становления, открытое романтиками.
Здесь мы подходим к удивительному противоречию. Если кино как искусство обретает безграничную свободу, осваивая время, то теория словно уклоняется от исследования вопросов темпоральности. Шкловский так обозначает сложившуюся ситуацию: «Искусство как будто давалось в руки, но всё же было мало понятным. Оно демонстрировало как будто новые эстетические законы, законы движения, независимые от слов. Это требовало осмысления»[29].
Что же, по Шкловскому, требует немедленного осмысления?
Приведённая выше цитата имеет продолжение: «Надо было понять законы построения пространства в человеческой психике»[30].
Итак, речь идёт о пространстве, а не о времени.
Почему же теория кино уклоняется от исследования проблемы художественного времени фильма?
То, что за монтажом теоретиками киноискусства угадывалось время, говорят, например, записные книжки Вс. Пудовкина. Сквозь сомнения и противопоставления, обозначенные Пудовкиным, явственно проступает понимание сущности кино как «течения жизни, явленного во времени»:
«<…>
Течение жизни, явленное во времени.
<…>
Ощущение времени.
<…>
Музыка, метроном, ноты, виртуоз, дирижёр. Воспроизведение живого движения. Где начинается ритм?
Что такое ошибка в ритме?
Ритм – это, прежде всего, непрерывность.
Непрерывность не абстракция – единство проводимой мысли. <…>»[31].
При необходимости говорить о времени вся эта зыбкость и неуверенность связана с тем, что теории художественного времени не существовало. Вызывает полное доверие утверждение М.М. Бахтина, сделанное им в 1937 году: «Только недавно началась – и у нас, и за рубежом – серьёзная работа по изучению форм времени в искусстве и литературе»[32].
Причину подобного пренебрежения теорией проблем художественного времени следует искать в истории европейской науки.
Европейский рационализм, в основе которого лежит эллинское понимание бытия, возник вследствие исключения Времени из сферы объективного бытия. Он строится на логическом формализме, который разрешает только логику двойных значений по закону исключения третьего. Это не означает, что не существует других логических систем. Иначе строится, например, древнеиндийская логика или созданная в 1920 году трёхзначная логика Яна Лукасевича, положенная в основу квантовой механики.
Но классическая европейская наука признаёт существование только двух онтологических сущностей (локусов) – Бытия и Мышления. Это мешает приписать Времени собственный онтологический статус (локус). Его должен был включить в себя один из имеющихся локусов, но оба уже были заняты!
В Новое время тенденция по устранению времени усилилась. Триумфом западной науки нужно считать рождение классической физики. К концу ХIХ века имя Исаака Ньютона становится нарицательным для обозначения всего образцового. Этика и политика черпали в теории Ньютона материал, которым подкрепляли свои аргументы.
Хотя сам Ньютон никогда не вторгался в область морали и этики, он не сомневался в универсальном характере законов, изложенных в его «Математических началах натуральной философии». «Природа весьма согласна и подобна в себе самой», – утверждал Ньютон в вопросе 31 своей «Оптики».
Утвердившись ещё при жизни в статусе общепризнанного гения, Ньютон примерно столетие спустя при могучей поддержке авторитета Лапласа превратился в символ научной революции в Европе.
Астрономы взирали на небо, где безраздельно царила математика. Ньютоновская система успешно преодолела все препятствия на своём пути. Более того, она проложила путь математическому методу, позволившему учесть все наблюдаемые отклонения в движениях планет и даже использовать их для вывода о существовании ещё неизвестных небесных тел. Предсказание планеты Нептун явилось своего рода освящением предсказательной силы, присущей ньютоновской картине мироздания.
Появление в начале XX века квантовой механики и теории относительности Альберта Эйнштейна внесло сумятицу в классическую физику и вызвало всплеск интереса к проблеме времени. Далее игнорировать временные аспекты природы невозможно. Физики пытаются объяснить время через пространство. Вернее, не объяснить, а фактически устранить, сделав его одной из координат пространства.
В 1908 году, выступая на съезде естествоиспытателей в Кёльне с докладом «Пространство и время», немецкий математик Герман Минковский (1864–1909) заявляет: «Милостивые господа! Воззрения на пространство и время, которые я намерен перед вами развить, возникли на экспериментально-физической основе. В этом их сила. Их тенденция радикальна. Отныне пространство само по себе и время само по себе должны обратиться в фикции, и лишь некоторый вид соединения обоих должен ещё сохранить самостоятельность»[33].
Время полностью растворяется в геометрии многомерного пространства.
Процесс вытеснения времени из науки, начавшийся в эпоху античности, достигает апогея к началу ХХ века. Говоря о релятивистской физике и квантовой механике, Илья Пригожин указывает на присущее им «радикальное отрицание времени, какого никогда не могли вообразить никакая культура, никакое коллективное знание»[34].
29
Шкловский В. За сорок лет. М., 1965. С. 23.
30
Там же, С. 24.
31
Пудовкин Вс. Собр. соч. В 3 т. Т 3. М.: Искусство, 1974–1976. С. 253–254.
32
Бахтин М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике//Вопросы литературы и эстетики. М.: Худ. Лит., 1975. С. 236.
33
Минковский Г. Пространство и время//Принцип относительности: Сб. работ классиков релятивизма. Л.: ОНТИ, 1935. С. 186.
34
Пригожин И. От существующего к возникающему: время и сложность в физических науках.: Издание 2-е, доп. М.: Едиториал УРСС, 2002. С. 176–177.