Страница 2 из 3
24. …Лc8 – c2+
Проснулся. От вибрации труб, которые требовали повысить концентрацию алкоголя в кровяном растворе. Прошел в кухню и добавил две благотворные рюмки. Включил ночник, поскольку уже смеркалось. И спрятал тело под одеяло. Чтобы, когда уснет, крестьяне не молотили его цепами.
25. Крf2 – g1…
Да, конечно, он изрядно пил уже в середине девяностых. Но это было, что называется, с соблюдением норм буржуазных приличий. Хоть жена к тому времени уже и махнула на него рукой, но подростковую психику дочери старался не травмировать.
И лишь потом все понял, ужаснулся и перестал плясать, словно марионетка. Перегрыз ниточки, за которые сам же себя и дергал, повинуясь дьявольской дудке.
Жена, которая к тому моменту владела уже сетью бути ков и жила в загородном доме, тотчас не только махнула рукой, но и плюнула. Но плюнула вполне благородно, установив ему, как она выразилась, ежемесячную пенсию по инвалидности.
Естественно, он не стал бы ездить за этими пятью сотнями баксов. Не только из гордости, но и потому, что в места обитания бывшей жены и ей подобных временщиков (именно временщиков, как он сформулировал имя данного класса по библейской аналогии) трамваи и автобусы не ходили. Только «Вольво» с «Мерсами». Ну а ей визиты к бывшему мужу и нынешнему не пойми кому тем более не были нужны. На выручку пришла банковская система, позволяющая рассчитываться друг с другом людям, живущим не только в разных концах города, но и на разных материках. Приходил в банк в начале месяца и снимал всю сумму. Что служило косвенным свидетельством того, что у жены все идет нормально. То есть бездумно катится по наклонной плоскости, сама того не понимая. О дочери не было даже таких скупых сведений. Но здесь-то сомневаться не приходилось. Эта и моложе, и вдесятеро настырней. То есть катится еще быстрей. И ничего поделать было нельзя. Да и не надо. Всяк спасается в одиночку. И все эти родственные инстинкты насквозь лживы. И служат именно для того, чтобы повязать всех сразу так, чтобы никому не удалось вырваться.
25. …Лe8 – e2
На следующий день (еще на следующий, а не на реанимационный) он был уже почти в норме. Настолько, что вначале изжарил глазунью из двух яиц, съел (зажмурившись, потому что показалось, что она на него смотрит), выпил чай и лишь потом закурил. И лишь докурив, вспомнил, что осталось, наверно, граммов пятьдесят. А может, и все семьдесят. Однако это ему сейчас не было нужно.
Сел к компьютеру и застучал по клавишам[1], досадуя на то, что руки работают медленней мысли, которая хлестала так, словно ее гнал пожарный насос.
В последний раз, когда мы с ним виделись, он был очень вкрадчивым. Пытался произвести чуть ли не благообразное впечатление. И даже галстук напялил. Этакий робкий, застенчивый. Не вломился. А присел за спиной потихоньку, на диван, и потихоньку кашлянул. Как бы деликатно.
Впрочем, весь этот маскарад был абсолютно бессмысленным.
– Это опять ты? – спросил я надменно. Чтобы понял, что я уже давно не тот. Не тот, который когда-то пытался под столом спрятаться.
– Да, это я. Иван Иваныч.
«Неужели нельзя без этого паясничания?» – подумал я без какой бы то ни было тени робости. Все, хватит! Достал! Не буду обращать внимания.
– Ну, почему же это я паясничаю? – сделал вид, что обиделся, прочитав мои мысли. – Ведь надо же как-то представиться. Чем тебе не нравится Иван Иваныч?
– Не пытайся меня смутить, – парировал я. – Абсолютно бесперспективно.
– Вот, опять, – радостно, словно чего-то добился, засмеялся он. – Ты ведь даже смысла слов не понимаешь. Тех, которые сам же и говоришь. Ведь «смутить» – это от смуты, восстания, бунта. Ведь так? Я же ни к чему такому тебя и не пытаюсь толкать. Других предостаточно.
– Ты, – взвился я, за что сейчас стыдно перед самим собой, – деструктор! Провокатор разрушения и разложения!
– Опять двадцать пять. Я лишь неизбежная и необходимая половина бытия. Это известно любому здравомыслящему человеку. Без меня никак нельзя.
– А страну двигать в жопу можно?!
– Не понял. Это ты о гомосексуализме, что ли?
– Ну, в пропасть, в пропасть!!!
– Про пасть? Про какую это пасть ты заговорил? Нет у меня никакой пасти.
Это было выше моих сил. Я вышел в кухню и напился воды. Думал, что, когда вернусь, его уже не будет.
Но он по-прежнему сидел. На краешке дивана. И даже как будто робел. Словно жених, пришедшей просить руки.
– Вот ты считаешь, – продолжил он, словно я был его закадычным другом… Или нет, словно учеником. Стремящимся жадно впитывать. – Ты считаешь, что во мне заключено мировое зло. Но я – противовес, баланс. Сила трения. Ты же понимаешь, что без трения ничего не было бы возможно?
– Ты совратил Адама и Еву. И отсюда все пошло. И все с тех пор движется в жопу!
Он посмотрел на меня как бы с недоумением. И как бы смущенно хихикнул:
– Значит, полагаешь, что это я был?.. Ну, ладно, предположим, я. Так неужели ты не понимаешь, что их до этого не было?
– То есть как это не было?! – возмутился я. – Они были сотворены. И… И… И невинны.
– Не было их, – как бы оправдывающимся тоном. – Это были всего лишь бесплотные идеи, эйдосы. И обитали они не в раю, а в области идеального. Ну, ты Платона, наверно, читал? Канта?
– О да, – не сдавался я, – это твой конек, твоя прерогатива, твое дьявольское изобретение. Вся эта хренова философия!
– И это, как ты считаешь, съеденное яблоко, – продолжил он, не обращая внимания на мои возражения, – всего лишь инициализировало идеи мужчины и женщины, материализовало их. И, если строго говорить, вложило в их довольно туповатые головы этические правила. Однако они тогда мало что поняли. Пришлось в дальнейшем растолковывать Моисею, а потом и Христу… Так что, дорогой мой, без инициализации тут ничего бы не было. И тебя в том числе.
Это было невыносимо. Вся эта ложь, похожая на правду… Все это логическое шулерство…
– Ты можешь говорить все, что хочешь, – попытался его остановить, – я тебя не боюсь. Ты мне не страшен.
– Ты себя должен бояться, – рассмеялся он совершенно омерзительно. – Своего алкоголизма, а не меня. Ведь я же не заставляю тебя так пить? Ведь правда же? – Нет, это все ты! Я вижу, куда ты все ведешь, в какую жопу! И это терпеть невозможно. Невозможно! Я зажал уши ладонями. Но он повысил голос. И обрывки мерзости все же вползали в мое сознание. И тут я нашелся: – Все, хватит! Уходи! Ко мне должна прийти женщина. Он поверил. Сделал вид, что поверил. Извинился. Гадливо и гнусно. Якобы извинился. И исчез. Внезапно в дверь позвонили.
26. Лa1 – e1…
Он опасливо, на цыпочках, подошел к двери. Как это делает любой сильно пьющий и не все помнящий человек.
Это мог быть кто угодно! Дворники! Бандиты! Жэковские крысы! Менты!
Да, это могли быть менты. Потому что он не был уверен ни в чем. Мог в беспамятстве убить кого-нибудь. Мог, не помня себя, подписать дарственную на квартиру. Украсть… Нет, украсть все же не мог. Для этого требовалась трезвая координация организма и мыслей. А убить – вполне…
В глазке искривленная широкоформатной линзой до состояния кривоногой каракатицы, чему сильно возрадовались бы Лобачевский с Минковским, была какая-то баба. Совершенно незнакомая.
Поэтому он так же, на цыпочках, начал пятиться назад. Свалил локтем портфель, стоявший на доисторической стиральной машине, которая использовалась как тумбочка. Произвел шум.
1
Поскольку автор нижеприведенного текста записывал его, будучи в состоянии аффектации, то автор всего произведения подверг его минимальному редактированию, которое, как ему представляется, не искажает не только смысла описываемых событий, но и мыслей и чувств, которые владели автором. Данный прием использован и по отношению ко всем последующим фрагментам, выделенным курсивом.