Святая юность

Чудо, которого просила у Бога мученица, совершилось: Максим-епарх уверовал.

«Боже вечный, – раздался вопль его к тому небу, с которым он враждовал, – сделай и меня участником страданий за Тебя рабы Твоей Фавсты. Прими и меня, окаянного, учини меня с двумя третьим, чтобы я, худой и меньший, пополнил то священное число троичное в образе Троицы Пресвятой, христианами исповедуемой. Господи Боже сил, яви Твою благостыню мне, недостойному рабу Твоему, и взыщи меня милосердием Твоим, чтобы на мне, мученике, прославилось имя святое Твое».

И вдруг отверзлись небеса и виден был епарху Сын Божий с ликами ангелов и архангелов, с собором святых, сияющих паче солнца…

Укрепляемый этим дивным зрелищем, епарх возгласил: «Господи, прими меня, как раба Твоего Евиласия. Не помяни беззаконий и неправд моих!..»

И, сам осуждая себя на муку, Максим подбежал к котлу, в котором были святая Фавста и святой Евиласий, и, воззрев на небо, перекрестился и воскликнул: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, я иду к вам!» И, сбросив с себя одежду и снова перекрестившись, он бросился в котел. Фавста, видя нового мученика, прославила Бога.

Во время этой молитвы раздался голос с неба: «Приидите ко Мне все труждающиеся в подвигах, обремененные страданиями имени Моего ради, Я успокою вас в Царстве Небесном!»

Слышали святые этот глас и, исполненные радости неизреченной, предали Богу в руки дух свой…

Так пострадала за Христа Фавста-дева, юная мученица, подвигом своим обратив ко Христу Евиласия, великого жреца, и Максима-епарха.

Боярин Елевферий

Весело прошел воскресный день.

К обеду в дом боярина Феодора съехалось несколько других бояр с детьми, сверстниками его старшего сынка Елевферия.

Обедали дети отдельно. Вверху стола сидела почтенная осанистая женщина, мамка детей боярина Феодора, из обедневшей боярской семьи, наблюдавшая в доме за порядком. Священник-вдовец, живший на усадьбе, отправлявший службы в домашней церкви и благословлявший все трапезы, пришел и тут – перекрестил праздничный обед детей. Затем все уселись, и началась праздничная еда, за которой молодые зубы работали исправно.

Была та пора, когда в природе весна начинает бороться с зажившейся зимой, когда мороз уже не жжет, а нежно щиплет щеки, когда полуденное солнце растопляет залежавшийся на крышах снег и они к вечеру окаймляются рядом причудливых замерзших ледяных сосулек, когда солнце все дольше и дольше загащивается в небе, как будто неохотно уходя за горизонт.

Как ни была вкусна обильная воскресная трапеза, детей тянуло наружу. С громким хохотом высыпали они на широкий двор, в конце которого стояли ворота с широкими столбами. Поодаль тянулась изгородь обширного сада, были разбросаны всякие жилые постройки – амбары, колодцы, ледники, людские. Во дворе уже стояла выстроенная детьми раньше высокая снежная баба.

Кто-то из шаловливых бояричей снес ее до половины роста, и все принялись вновь ее восстанавливать и выстроили в полтора раза выше. Потом предложили окопаться в снегу, как бы в городе, так, чтобы одни защищались, а другие брали его приступом.

Во всех этих играх первым затейником был молодой хозяин, принимавший своих гостей, боярич Елевферий, стройный тринадцатилетний мальчик, легкий, ухватистый, быстрый и решительный. С разгоревшимися щеками и живыми бойкими глазами он то и дело давал приказания товарищам и объяснял им игры.

– Будет это у нас примерно, – говорил он, – Владимир, и вот мы, русские, будем в нем отсиживаться, а вы будете татары.

Елевферий со своими «русскими» быстро сделал круглый валик из снега и утоптал пространство внутри, причем им усердно помогали будущие враги «татары», потом Елевферий засел в городе, который другая кучка товарищей стала брать приступом.

Дети чрезвычайно увлеклись игрой, с величайшей ожесточенностью накидывались на вал, но были сбрасываемы защитниками, которые то и дело выскакивали наружу и вступали с ними в единоборство на валу или на снегу рядом.

Пользуясь тем, что внутри оставался один Елевферий, двое мальчиков хотели пробраться внутрь вала, но, когда они ворвались, Елевферий совершенно неожиданно для них схватил их обоих за руки и поволок обратно. Такая его доблесть воодушевила других, и, сплотившись, защитники, оставив крепость пустой, прогнали «татар» далеко в сад.

На этом игра и кончилась, так как начинало темнеть, и уже кучера на конном дворе запрягали в возки лошадей, чтобы везти бояричей обратно по их домам.

Пока же Елевферий со своими товарищами обсуждали различные происшествия этой защиты Владимира и ликовали, что они так посрамили «татар».

Веселый день кончался. С многочисленных приходских, монастырских и боярских церквей раздавался мерный звук колоколов: благовестили к вечерне.

Пошел в церковь на своем же дворе и Елевферий.

В его мозгу странно перемешались молитвы и псалмы, в которых душа человеческая просила у Бога помощи и посещения, с только что игранными сейчас играми и с радостью победы над мнимыми татарами.

Он вспоминал, как вспоминали тогда часто русские люди разного возраста, о том, что остаются неотомщенными позор и несчастие, и пленение Руси Батыем, что Русь не самостоятельная, как прежде, земля, а татарская данница, что русские князья получают от ханов ярлыки на свое княжение…

И под звуки молитвы в разгоряченной голове Елевферия его сегодняшняя победа над мальчиками, прикинувшимися татарами, разрастается в какую-то победу всего русского народа над всей татарской ордой.

Ему мерещится жар сеч, и в них русские знамена. Носящиеся по полю русские родные витязи врубаются в татарские ряды. Что-то властное идет невидимо над русской ратью, что-то полное мужества и решимости. И все сливается в одно восхитительное ощущение, в один чудный исход, который называется победой.

Умный мальчик знает из разговоров родных, из тут и там услышанных слов, из своих соображений, что земле враздробь не одолеть татар, что надо ей слиться в одно ядро, под одной главой, чтобы стать несокрушимой.

И под чтение псалмов в тихой церкви, под мягкий свет вечереющего дня, проникающего сквозь небольшие оконца и прорезь купола, мерещится Елевферию крепкая, несокрушимая сила, идущая на татар, и среди вооруженного воинства он, Елевферий, одушевленный, как и все идущие с ним рядом, решимостью вырвать себе победу и сокрушить угнетателя.

И глубокой ночью, когда все на усадьбе спали, если бы кто подошел к кроватке Елевферия, он увидал бы, как раскинувшийся во сне мальчик чем-то встревожен, как грудь его прерывисто поднимается, как горят щеки, потому что он и во сне, как и наяву в мечтах, бьется с татарами, завоевывая свободу униженной Руси.

Как хорошо в ту пору, когда совершившая свое дело весна уступает место лету; когда листья уже распустились, но от них идет еще свежее благоухание; листва дуба клейка еще и бледна, жатва еще не налилась желтыми тяжелыми колосьями, и луга пестреют разнообразными яркими цветами.

Какая радость бродить тогда по молодому лесу, по свежему лугу, смотреть в ясное голубое небо, опрокинувшееся над мирозданием светлым шатром, какое счастье чувствовать вокруг себя неизъяснимый, торжественный праздник обновившейся природы…

Погожим приветливым утром Елевферий вышел из отцовской усадьбы с силком в руках. Он шел за Москва-реку, в луга, ловить перепелов.

Мальчик наслаждался и каплями росы, блестевшей на траве под солнечными лучами; и сладким духом, несшимся из садов, в которых тонула тогдашняя Москва; и тихим благовестом, раздававшимся то на одной, то на другой московской колокольне; чистыми струями плескавшейся под горой реки Москвы. Миновав пригород, раскинувшийся за Москвой и за прибрежными лугами, выбрав местечко по сердцу и раскинув силки, Елевферий притаился в траве.

Привольно было после быстрой ходьбы лежать тут, в мягкой мураве.