Страница 17 из 35
Выведав у простодушного англичанина всю его подноготную, поняв, что его можно взять только добротой и любовью, леди Катарина так играла роль безнадежно в него влюбленной, что бедный лорд попался на крючок и, сочувствуя ей, незаметно для себя полюбил бедную девушку, навек отдав ей сердце.
Не сразу удалось ему уговорить отца и получить разрешение на этот брак. Упрямый старик дал свое согласие на брак с тем условием, что младший его сын станет пастором. За это он обещал ему оставить в наследство дом в Лондоне, тот самый, где и жила до сих пор семья пастора, со всей обстановкой и садом. Но с условием, что дом будет принадлежать младшей дочери. Фамильные драгоценности бабушки тоже предназначались ему, любимцу. Но бабушка умерла внезапно, не оставив завещания. На словах она успела передать сыну свою волю касательно младшего внука, велев передать ему небольшую сумму денег и все бриллианты. Пастор разделил это наследство по своему усмотрению. Старшей дочери завещал деньги, младшей – дом и драгоценности.
Молодой лорд, поведавший девушке свои мечты об артистической карьере, рассказавший о своей любви к музыке, был очень удивлен, когда она принялась уговаривать его послушаться отца, сделаться пастором и немедленно на ней жениться. Никакие доводы логики не действовали. Девушка не верила в его артистические таланты, столь одобряемые профессорами. Не верила она и его способностям к науке и боялась стать женой ничем не обеспеченного певца или еще менее обеспеченного ученого. Дом же в Лондоне, предоставляемый немедленно за согласие стать пастором, казался ей уже кое-чем, а деньги и бриллианты для нее были надежнее славы певца или лавров ученого.
Ее настойчивые уговоры перешли в бурные мольбы о спасении, и последовали такие сцены, что бедный юноша, принеся в жертву свои мечты, повел к алтарю девушку, которую – как она говорила ему теперь, – он шокировал и компрометировал своим поведением.
«Чем была вся моя семейная жизнь?» – думал в ночном безмолвии пастор.
Для него каждый прожитый день являл собой ряд внутренних катастроф.
Неряшливая и жадная итальянка с дурными манерами трудно поддавалась элементарному внутреннему и внешнему воспитанию. И только окончательное его решение, твердое как скала, стоившее немалого количества истерик и сцен, заставило леди Катарину образумиться и усвоить внешние требования, предъявляемые английским обществом к женщине ее круга. Пастор объявил категорически, что до тех пор, пока она не научится вести дом и хозяйство и держать себя, как подобает английской леди, она не будет представлена ни его отцу, ни старшему брату, не будет введена в их семью, а следовательно, лишится того высшего общества, которого так жаждет.
Целый год прошел в напряженной борьбе. Дочь родилась преждевременно, на голове пастора появились первые седые волосы, и вот наконец налет богемы, неизвестно как и где приобретенный, благодаря огромным усилиям воли и доброте мужа, сошел с леди Катарины. Постепенно вводимая мужем в общество, она усвоила внешний аристократизм, оставаясь по сути мелкой и жадной мещанкой.
Пользуясь своей красотой, пасторша легко завладевала сердцами, но прочной дружбой ни с кем похвастаться не могла. Какие горькие минуты переживал пастор, возвращаясь в свой тихий дом из богатых покоев отца и брата! Леди Катарина, ослепленная блеском роскоши, только и говорила, что о слабом здоровье его брата, об отсутствии у него наследников и об их блестящем будущем после смерти брата, когда ее муж станет единственным наследником всех его богатств.
Вспомнилось пастору и рождение его младшей дочери. Насмешки матери сыпались на голову бедной крошки, синие отцовские глаза и кудрявые белокурые волосы которой раздражали ее. Так и росла бедная Алиса, видя, как мать всегда и во всем предпочитала старшую сестру. Но кроткий ребенок, восхищавшийся и матерью, и сестрой, не только принимал как должное свое положение Золушки. Доброе, не знавшее зависти сердце искало любой возможности служить обеим. И девочка всегда бывала эксплуатируема, часто в ущерб своему здоровью. Пришлось пастору и здесь наложить вето, с которым уже была хорошо знакома его жена. Вот об этом-то и думал сейчас пастор, стараясь отдать себе отчет, насколько виновен он перед Богом и собой в своей нескладной жизни. Он поднялся, закрыл окно и опустился на колени перед аналоем, на котором лежало Евангелие.
– Господи, виновен человек во всей своей жизни, и только он один виновен. Знаю – скоро отойду. И молитва моя к Тебе: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром». Я слишком поздно понял, что главное условие всей жизни, всюду, не только в семье – мир сердца. Я старался нести его всем. Но в семье своей поселить его не сумел. Проходя свой день, я стремился принести всем встречным бодрость. Я стремился ободрить и утешить каждого. Я хотел, чтобы вошедший ко мне одиноким – ушел радостным, ибо понял, что у него есть друг.
Но в своей собственной семье, при всей силе доброты, я не достиг не только гармонии, но даже чистоты. Господи, я понял все страдание земли своим разбитым сердцем. И я его принял и благословил. Защити Ты дитя мое величием Твоей благой любви. Ибо мое сердце не выдерживает более двойственности и не может больше биться, пребывая в компромиссе.
Я знаю единый путь человека на земле – путь самоотверженной преданности Тебе. Но радость этого пути, отравляемая ежедневной ложью и лицемерием в семье, не ввела меня в число слуг Твоих, на которых лежит отражение Тебя.
Ныне, у божественного огня, я понял, увидел новый путь любви. Я знаю, что срок мой настал, я ухожу с земли, – прими меня с миром и не оставь дитя мое беззащитным.
Лицо пастора посветлело. Перед ним ярко и ясно стоял образ Флорентийца, и уверенность в его помощи крепла в нем, на сердце становилось легко и спокойно. Вся нечисто прожитая семейная жизнь перестала его тревожить. Это было уже прошедшее, далекое и чуждое. Точно не он, теперешний пастор, прожил эту жизнь; не он боролся, чтобы понять и исполнить свой путь, как путь утешителя каждому встреченному на земле, а иной человек, о котором он сам теперь сохранил только воспоминание.
Мелькнувшая молодость, занятия наукой, музыкой, любимая дочь, цветущая природа – все показалось ему одним мгновением. Отрешенность, долго жившая в его сердце как мучительное страдание, стала вдруг радостью раскрепощения. Дух его ничто больше не тяготило. Он понял, что жизнь – это одно мгновение Вечности; земная жизнь человека завершается тогда, когда истощается его творческая сила, и земля, как место труда и борьбы, ему более не нужна. Можно умереть молодым, и только потому, что в данных земных условиях ни сердце человека, ни его сознание больше не могут сделать ничего. Нужны иное окружение и иная форма, чтобы дух и творческие способности могли совершенствоваться.
Светало. Пастор встал с колен, подошел к окну, открыл его и сел в кресло.
Его мысли вернулись к Алисе. Но теперь тревоги за дочь он уже не испытывал.
Он знал, что каждый может прожить только свою жизнь. И сколько бы ни старался ты протоптать тропинку для своих детей, жизнь повернет ее так, что только сам человек, только он один, сможет проложить ее для себя. Ни пяди чужой жизни не проживешь.
Когда Алиса утром вышла в сад поливать цветы и увидела отца сидящим у окна, она кинулась к нему. Но в ту же секунду радость ее померкла и сменилась тревогой.
– О, папа, вы больны? Что с вами? Вы так изменились за ночь, осунулись, так бледны, что я сейчас же вызову доктора.
– Успокойся, дитя, у меня бессонница. Не могут старые люди всегда быть здоровыми. Я уже говорил не раз: и молодые могут умереть, а для старых – это неизбежно. О чем тревожиться? Люби меня, но люби спокойно, люби всякую мою форму, ощущай близость со мной, где бы я ни жил, далеко или близко. Верная любовь не знает разлуки.
Слезы готовы были брызнуть из глаз Алисы, но доброе ее сердце мужественно победило свою скорбь, чтобы не тревожить отца.
– Папа, вам не хочется выйти в сад?