Любовница коменданта

— Герр Хоффманн! Герр Хоффманн!

Портье наконец вернулся с небольшим свертком в руках. В нем было три письма с иностранными марками и штемпелями. Он протянул их мне и робко улыбнулся.

— Да, письма действительно адресованы мне.

— Я правильно сделал? — спросил портье. — Я правильно сделал, что запер их в сейф?

— Да, конечно. — Я быстро достал из кармана и положил на конторку купюру, прикрыв ее сверху ладонью. — Спасибо.

— О, это вам спасибо, — просиял портье, протягивая руку за деньгами. — Большое спасибо. Можете всегда на меня рассчитывать. Буду рад вам услужить. Всегда приятно оказать услугу соотечественнику. Всегда…

Дверцы лифта захлопнулись. Я оказался в кабине с влюбленной парочкой — молодые люди, красные от смущения, держались за руки. Я прикрыл глаза и прижал письма к груди. Влюбленные о чем-то шептались и хихикали. Войдя в номер, я отложил в сторону два письма от Марты и стал читать третье:

«Дорогой папочка!

Мы скучаем по тебе и жалеем, что тебя нет с нами.

Мама все время плачет, а Ганс плохо себя ведет. Он отказывается есть овощи и не хочет учить испанский язык.

Почему ты не приезжаешь? Мы жили бы вместе в нашем новом доме. Разве дядя Рикардо не может помочь достать тебе бумаги на другое имя?»

ГЛАВА 3

— С сегодняшнего дня я другой человек! — радостно воскликнул я, открывая дверь плечом. Руки у меня были заняты бутылками и свертками.

— Что? — спросила Марта, выбежав из кухни. — Что случилось? Ты так задержался, что я уже стала волноваться. Что все это значит?

— Нам предстоит кое-что отметить.

— Неужели ты получил повышение, Макс?

— Отныне ты должна обращаться ко мне не иначе как герр оберштурмбаннфюрер.

— Вот это да! — воскликнула Марта и вместе со свертками заключила меня в объятия. — Поздравляю тебя, дорогой.

— Я принес шампанское и уйму всяких вкусностей. Праздновать так праздновать!

— Шампанское? Где ты его раздобыл?

— У меня есть друзья где надо.

Я выложил на журнальный столик свертки с икрой, паштетом и шоколадом.

— Теперь твой муж важная шишка.

— Целых две бутылки шампанского? Боюсь, мы не можем позволить себе такую роскошь.

— Меня повысили! Не только в звании, но и в должности. И в окладе. Я получил новое назначение.

— Новое назначение?

— Да, на восток.

— На восток?

— Теперь мы можем позволить себе все что угодно.

— Макс, я так горжусь тобой! А куда на восток? Что это — кофе? Неужели…

— Да, самый настоящий кофе. И твои любимые трюфели.

Марта просияла.

— Сейчас принесу бокалы. И тарелки.

— А где Ильзе? — спросил я.

Я склонился над стоящей в углу камина плетеной колыбелькой. Ганс сладко посапывал во сне.

— Она уже спит, Макс. Сейчас начало девятого.

— Пойду разбужу ее.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы она отпраздновала мое новое назначение вместе с нами.

— Но она еще мала и ничего не поймет.

— А ей и не нужно ничего понимать. — Я погладил Ганса по щеке и поправил на нем одеяльце. — Достаточно, если она запомнит этот вечер.

— Она ничего не запомнит, Макс, — сказала Марта, подойдя к колыбельке, и откинула одеяльце с шейки Ганса.

— Запомнит, — возразил я и пошел наверх.

— Макс, она слишком мала.

— Вот она, твоя мамочка, — сказал я, спускаясь по лестнице с сонной Ильзе на руках. — Мама разрешила тебе встать с постели. Мы будем праздновать.

— День рождения? — спросила Ильзе.

— Нет, мое повышение по службе, — сказал я, передавая дочку на руки Марте.

— Папа получил повышение, — объяснила Марта.

— Это все равно, что день рождения? — спросила Ильзе.

— Я схожу за бокалами, — сказал я.

— Захвати яблочный сок для Ильзе, — крикнула мне вдогонку Марта.

Когда я вернулся в комнату, звеня бокалами, Ильзе зевала вовсю.

— Я спала, — хныкала Ильзе, положив руку матери на грудь и закрыв глаза. — Папа меня разбудил.

— Знаю, детка, — сказала Марта.

— Вот бокалы для нас с мамой, а вот яблочный сок для моей девочки. А что будет пить Ганс?

— Пока что он довольствуется грудным молоком. И к тому же спит, — рассмеялась Марта.

Я откупорил первую бутылку шампанского и, наполнив два бокала, подал один из них Марте.

— За нас!

— За моего прекрасного мужа. И его новое назначение.

Мы выпили, и я, взяв у Марты бокал, заключил их с дочерью в объятия.

— Я люблю тебя, Марта.

— А я — тебя, Макс.

— Ни у кого на свете нет такой прекрасной жены, как ты. И тебя, Ильзе, я тоже очень люблю.

— Я хочу спать, — захныкала Ильзе и, когда я попытался ее поцеловать, отвернулась и уткнулась лицом в плечо Марты.

— Положи ее на кушетку, — предложил я.

— Давай лучше отнесем ее в постель.

— Нет.

— Почему? — недоумевала Марта.

— Она должна участвовать в этом знаменательном торжестве.

— Макс!..

Я взял Ильзе на руки и перенес на кушетку. Девочка свернулась в клубочек и закрыла глаза. Я снял мундир и, укрыв им дочку, вернулся к Марте. После родов к ней возвратилась прежняя стройность. Завитые волосы были уложены в прическу. Она выглядела великолепно. Обворожительно. Марта улыбнулась мне.

— Я так горжусь тобой. Макс!

— Меня ждут великие дела, Марта, — сказал я, кружа ее в танце. — И все благодаря тебе.

— Благодаря мне? В этом нет моей заслуги, — возразила она, но лицо ее снова озарилось улыбкой.

— Ты была рядом и поддерживала меня.

— Любая на моем месте делала бы то же самое.

— Но я не всегда был хорошим мужем.

— Макс! — одернула меня Марта, взглянув на спящую Ильзе.

Я стиснул Марту в объятиях.

— Теперь все будет по-другому. Я стану примерным мужем. Вот увидишь.

— Ты великолепный отец. И прекрасный муж, если не считать…

— Этого больше не повторится, — поспешил успокоить ее я. — Честное слово. Я стану примерным мужем. Замечательным человеком. Клянусь.

— Ты и так замечательный человек.

— Я стану еще лучше.

И я искренне верил в это. Я всегда стремился быть искренним. Я всегда говорю правду, даже если это горькая правда. Но окружающие порой понимают меня превратно, а объяснения только портят дело. Я замечательный человек. Все мы были замечательными людьми. Дурные люди не смогли бы спасти Германию. Дурные люди не смогли бы сделать того, что сделали мы.

— Вы — лучшие представители человеческого рода! — вещал Генрих, сверкая стеклами очков в металлической оправе, а мы дружно кивали в ответ. — Вы — цвет нации!

Обнесенная балюстрадой трибуна была залита огнями, устремленные ввысь прожектора вычерчивали в воздухе фигуры, которые у нас на глазах превращались в подобие храма, сияющего на фоне ночного неба. Позднее мы узнали, что это зарево было видно даже во Франкфурте, хотя он находится в двухстах километрах отсюда. И я присутствовал при этом. Многотысячная толпа одетых в черные, как ночь, формы офицеров качнулась в сторону трибуны.

— Вы — воплощение чистоты нации! — продолжал оратор. — Только таким, как вы, под силу справиться с поставленной перед вами задачей!

Мы, словно завороженные, смотрели на пронизывающие темноту снопы лучей. Мы не слышали ничего, кроме звуков его голоса. Не видели ничего, кроме сияющего храма. Не думали ни о чем, кроме любви к Германии.

— Этот дом должен быть очищен от евреев, — сказал я, но двое стариков не двигались с места и только хлопали глазами. — Повторяю: очищен от евреев. Очищен! Вы не имеете права здесь находиться. Уходите!

— Но нам некуда идти, герр гауптштурмфюрер, — возразил старик. — Внизу у нас лавочка.

— По новому закону дом вам больше не принадлежит. Убирайтесь отсюда.

— Куда?

— Если вы не подчинитесь, мне придется отправить вас в тюрьму.

— Вы собираетесь нас арестовать? — воскликнула старуха. — За что?

— Папа! Папа! — в комнату вбежала молоденькая девушка. — Горит синагога!