Страница 4 из 55
— Вы беседовали с Руди? — спросил Адольф.
— Да.
— Где, по вашему мнению, можно было бы разместить концлагеря?
— Мы наметили несколько мест, достаточно отдаленных, но в то же время расположенных вблизи железнодорожных линий.
— Что вы предполагаете использовать: пули или газ? — спросил Адольф, в то время как председательствующий раскрыл толстую папку и жестом приказал подать ему стакан воды со льдом.
— Газ, — сказал я.
— Сколько времени, по мнению Руди, это займет? — спросил Адольф, вооружившись ручкой, чтобы делать заметки по ходу собрания.
— От трех до пятнадцати минут, — сказал я, переложив пистолет поудобнее, — в зависимости от климатических условий.
— Газ, — повторил Адольф и кивнул. — Газ — это хорошая идея.
— Пуля или газ? — проговорил я, расстегнув кобуру и положив ее на стол. — Пуля. Лучше пуля. Я не трус.
Я подтащил свой стул к противоположной стороне стола и стал придвигаться к девушке, пока наши колени не соприкоснулись. Вынув пистолет из кобуры, я наклонился к ней, показывая отливающую темным блеском изящную стальную вещицу. Она не шелохнулась, когда я положил пистолет ей на колени.
— Freiheit[1], — сказал я.
И снова она не шелохнулась. Я откупорил третью бутылку шампанского, надеясь, что это придаст ей смелости, и светлая пенистая жидкость потекла по моим рукам и запястьям. Ее бокал оставался нетронутым. Я взял его и поднес ей ко рту. Она отпила немного и поставила бокал на стол. Я пил прямо из бутылки.
— Du. Freiheit[2], — сказал я, одной рукой указывая на пистолет, а другой поднося бутылку ко рту.
Она по-прежнему не двинулась с места.
— Freiheit. Freiheit.
Я потянул на себя затвор и сунул пистолет ей в руку.
— Du. Freiheit.
Я ткнул пальцем в приколотый на груди слева серебряный орден, полученный за ранение, давая ей понять, что мне совсем не страшно. Она посмотрела на серебряный овал с изображением металлического шлема на фоне двух скрещенных мечей. С помощью жестов я объяснил ей, куда нужно стрелять — рядом с этим орденом. Я сделал глубокий вдох, расправил плечи, посмотрел на нее и кивнул. Дым от тлеющих в пепельнице окурков поднимался вверх. Видя, что она не собирается стрелять, я схватил ее за руку и заставил встать. Я вложил пистолет ей в руку и сомкнул ее обмякшие пальцы вокруг рукоятки.
— Du. Freiheit, — повторил я.
Я приставил дуло зажатого в ее руке пистолета к своей груди.
— Feuer![3]
Девушка несколько сморгнула и посмотрела на пистолет. Потом на меня, потом снова на пистолет. Она нахмурила брови.
— Ja, — сказал я, вскинув голову и отпустив ее руку. — Freiheit.
Ее рука беспомощно повисла.
— Nein, nein! — воскликнул я. — Feuer.
Пистолет с грохотом упал на пол между нами. Она не понимала меня, а я в то время не мог изъясняться ни на одном языке, кроме немецкого. Я в очередной раз попытался объяснить ей, что от нее требуется, но бесполезно.
— Нет, нет, — сказал я. — Вы меня не поняли. Я же говорю, что не помню ее имени.
— Как я могу помочь вам разыскать эту женщину, если вы не знаете даже ее имени? — ответила сотрудница Красного Креста, наморщив лоб.
— Она — автор этой книги, — сказал я, выкладывая книгу на стол.
Женщина взяла в руки книгу, раскрыла ее. Я обвел глазами помещение, забитое до отказа толкающимися в длинных очередях заплаканными, оборванными людьми. Некоторые из беженцев сидели на истрепанных тюках, но у большинства не было никакого имущества. Какая-то женщина с громким воплем повалилась на пол, вызвав сумятицу в очереди. Двое сотрудников вскочили со своих мест и кинулись к несчастной. Беженцы с ужасом смотрели на нее. В окна хлестал дождь.
— В книге не указано имя автора, — пыталась вразумить меня сотрудница Красного Креста, однако я стоял на своем:
— Эту книгу написала она.
— Но здесь не значится ее имя.
— Я знаю.
Сотрудница подвинула книгу ко мне.
— Вы утверждаете, что она была вашей возлюбленной, — сказала женщина, пристально глядя на меня. — Но при этом не знаете даже ее имени.
— Я был ранен, я уже говорил. У меня… у меня провал в памяти.
— А свое имя вы помните? — спросила женщина и взяла ручку, шурша крахмальным белым халатом.
— Конечно, помню. Скажите, что можно…
— Можно послать запрос на имя издателя.
— И что это даст?
— Мы попросим сообщить ее адрес. Правда, поскольку здесь не указано ее имя, я не уверена, что мы сможем чего-либо добиться.
— Интересно, чего ты добиваешься?
— Чтобы мы уехали отсюда, — сказала Марта. — И как можно дальше. Макс, мы должны уехать отсюда. Почему ты не напишешь мужу моей тетки? Может быть, он сумеет нам помочь.
— Чем?
— Тем, что вытащит нас из этого жуткого места, — ответила Марта.
Я сбросил фрак и, сев на кровать, стал разуваться. Марта вынула из ушей жемчужные серьги и провела щеткой по волосам. Я расстегнул жилет и снял запонки.
— Ты намерен что-нибудь предпринять, Макс?
— Сколько раз нужно повторять тебе одно и то же?
— Что именно?
— Что эта работа означает для меня повышение.
— Я не понимаю, почему твое повышение по службе должно превратиться в наказание для меня.
Я тяжело вздохнул и, прикрыв глаза, посидел несколько минут, прежде чем направиться к шкафу.
— Я не хочу снова обсуждать это, Марта.
— Мы здесь оторваны от всего мира, Макс. Мы ни с кем не общаемся.
— Я уже слышал эту песню.
— Ты не разрешаешь мне приглашать сюда моих друзей.
— Ты можешь сама их навестить.
— Мое место рядом с тобой. Ты мой муж.
— В таком случае нам нечего обсуждать.
— Но почему я должна страдать? Неужели я не вправе рассчитывать на достойную жизнь?
— Ты бы предпочла, чтобы я загремел на фронт?
— Не повышай голос. Дети спят.
— Тебе было бы приятнее, если бы я воевал, каждую минуту рискуя жизнью?
— Ты всегда передергиваешь мои слова.
Она перестала расчесывать волосы и сердито посмотрела на меня в зеркале.
— Не понимаю, почему ты не можешь получить работу в Берлине.
— Повторяю в сотый раз: В Берлине я не мог бы рассчитывать на повышение.
— Ничего подобного! Ты получил бы повышение, но, возможно, не так скоро, как тебе хотелось бы. И вот теперь я и дети вынуждены страдать из-за твоих амбиций.
— И это ты называешь страданием?!
— Перестань кричать. Ты разбудишь детей.
— У тебя нет прислуги?
— Что толку, если это полька, да к тому же из заключенных!
— У тебя нет садовника?
— Он отъявленный лентяй.
— У Ильзе нет гувернантки?
— Она не говорит по-французски.
Я подошел к трюмо и, зачерпнув пригоршню украшений из шкатулки с драгоценностями, продолжал:
— У тебя нет жемчужных ожерелий? Бриллиантовых серег?
— Я говорю не о материальных ценностях, Макс.
— Если все это ты называешь страданием, я жалею, что не добился этого назначения намного раньше.
— Ты не желаешь меня понять.
— Должно быть, ты успокоишься только тогда, когда я стану новоявленным фюрером.
— Ненавижу, когда ты так говоришь.
— Вероятно, тебе хочется отправить меня на фронт.
— С тобой бесполезно спорить.
— Еще одно ранение, как в прошлый раз, и ты станешь вдовой героя. Вероятно, тебе этого хочется.
— Ты даже не пытаешься меня понять, — сказала Марта. (Я положил запонки на стол.) — Меня тошнит от этого запаха.
— Тебя от всего тошнит.
— Мало того что здесь стоит невыносимая вонь, дымом из этих труб пропитано все: мои волосы, одежда, даже дети.
— В таком случае не выходи из дома, и дым не будет тебя беспокоить.
— Меня беспокоят трубы, — сказал адъютант.
Я поднял глаза от разложенных на столе бумаг. За окном непрерывно лаяли собаки, вопли заключенных перемежались с окриками охранников.
— В печах возникли неполадки, господин комендант.
— Опять?
— Так точно.