Страница 8 из 12
Через 2 дня, в пятницу, меня утром осмотрела врач и сказала, что я могу собираться. Мои вещи принесут мне прямо сейчас, а внизу меня уже ждет мама. Я на каком-то автоматизме собрал вещи в старую спортивную сумку, оделся и только когда взял за корешок старого томика "Волшебник Изумрудного города" меня как током тряхнуло. Нет... Я не могу уйти не попрощавшись. Не мог уйти, позорно без оглядки, не попросив у него прощения. И с этими словами, крепко сжимая книжку, я бросился к дежурной медсестре. К счастью, сегодня дежурила Маргарита Тимофеевна. Она с каким-то странным выражением встретила меня, как - будто настороженно:
-- Ну что? Собрался уже? - спросила она с улыбкой.
-- Я... Да, я... - в спешке начал я, - понимаете, ну... Я не могу уйти, не попрощавшись с ним. Понимаете, не могу?
-- Ты о ком? - снова настороженно спросила Маргарита Тимофеевна.
-- О своем друге, о Павлике. Я говорил о нем... Я понимаю, что мне нельзя туда, в другое отделение, но... Понимаете, я обидел его, ну... понимаете? Он заплакал и убежал, а я не смог остановить его. И я хочу, ну... Чтобы он знал, что я не...Что я не предатель...
-- Леша, подойди сюда, - вдруг тихо сказала Маргарита Тимофеевна, указывая на скамейку возле ординаторской...
-- Зачем? - растерялся я.
-- Присядь, пожалуйста...
Я присел. Маргарита Тимофеевна присела рядом.
-- Леша... Я не знаю и не понимаю, кто тебе про это рассказал. Возможно, Сережка Новиком, с которым вы на днях шушукались тут... Но с твоей стороны... Словом, если бы я не знала, что ты честный и порядочный мальчик, то...
-- Я не понимаю, - растерянно ответил я.
-- Понимаешь, - ответила Маргарита Тимофеевна, на всякий случай осмотревшись, как - будто желая убедиться, что больше в холле никого нет, кроме нас - несколько лет назад в нашей больнице произошел несчастный случай. Сын нашей медсестры, Татьяны Ивановны, Павлик Семенов, который лечился в соседнем отделении эндокринологии, балуясь с ребятами по палате, выбрался на карниз здания и, сорвавшись вниз, погиб. Вернее, умер спустя несколько часов в реанимации. Самое страшное, что это произошло на глазах его мамы, она это все видела, как он упал, понимаешь?
-- Его тоже Павлик звали? - переспросил я.
-- Слушай меня. Тогда Татьяна Ивановна это как-то пережила, я не знаю как, но... Позавчера, когда ты начал рассказывать всякие фантазии, о нем, как о своем друге, у нее случился приступ... Я готова была тебя... Не знаю, я не имею на это права. Но как ты мог?
-- Я не... не понимаю, - выдавил я , чувствуя, что все тело немеет и голова начинает кружиться.
Маргарита Тимофеевна встала, открыла шкаф в ординаторской и вытащила оттуда небольшую книжку. Затем присела рядом и открыла ее. Это оказался самый обычный фотоальбом. На первой же странице была изображена молодая красивая женщина, в которой я без труда узнал Татьяну Ивановну. Она выглядела намного моложе и на ее лице сияла искренняя улыбка. Но на нее я внимание обратил меньше всего, мои глаза видел и одновременно не готовы были принять того, кто был изображен рядом с ней.
Это был Павлик. Мой самый лучший друг. Вернее тот, кого я считал таковым.
*******
Он был таким же, как и всегда. Как в первую нашу встречу. Взъерошенные светлые волосы. Огромные, задорно блестящие серо-голубые глаза. И эта улыбка. Простая и в то же время до боли знакомая. Небольшие ямочки на щеках. Только одет он был не в старую пижаму, а в простые мальчишеские шорты и вытертую желтую футболку с изображением футбольного мяча.
Маргарита Тимофеевна что-то говорила, но ее голос понемногу отдалялся от меня, становился все тише, а в голове послышалась музыка. Странная, но усиливающаяся, заполняющая все пространство внутри меня. А перед глазами все поплыло, воздух, казалось, окрасился в темно-серый цвет. Нет. Это не он. Это просто похожий мальчишка. Не Павлик. Не живой... А выдуманный. А мой друг, он рядом... Наверняка, сейчас он придет сюда и все объяснит. Что они, взрослые, во всем этом понимают?
Когда я открыл глаза, все было по-прежнему. Только у меня над головой виднелся белый больничный потолок, а носом я чувствовал какой-то неприятный запах, то ли касторки, то ли какого-то одеколона. Я лежал на больничной кушетке, а рядом со мной сидела моя мама и держала меня за руку. На глазах у нее были слезы.
-- Лешенька, как ты, сынок? Ты в порядке?
-- Где... где он? - выдавил я, не узнавая своего голоса, но чувствуя, что слезы подбираются к самым глазам, - пожалуйста, попросите, чтобы он пришел... Я не могу... Понимаете. Я не могу...
-- Леша, успокойся, - послушался голос Маргариты Тимофеевны, и вы, (это к маме), успокойтесь. Это все Сережка Новиков, запудрил мальчишке глаза какими - то историями, а мальчик ваш впечатлительный оказался, вот он и...
*******
В тот день я понял, впервые в жизни понял, что такое самое страшное в этой жизни. Нет, не смерть наших близких, не наша собственная смерть, не моральное и психологическое угасание. А невозможность что-либо изменить в этой жизни, что -то поменять, совсем чуть-чуть, самую малость. Чтобы никто не видел наших слез, слез от бессилия что-либо сделать в этой жизни, чтобы принять нашу действительность и как-то повлиять на нее, чтобы сделать ее хоть немного лучше. Чтобы больше не чувствовать своей или чужой вины, чтобы переступить ту грань категорий "хорошо-плохо", "горячо-холодно". Потому что любовь и дружба не может измеряться категориями.
Я не помню, как добрались мы домой в тот день. Помню только слова "Леша, тот мальчик давно умер, тебе все померещилось, приснилось". Помню, что слышал свой смех, ненормальный, дикий, закладывающий уши, потому что глупее фраз я ничего никогда не слышал от взрослых. Помню, что меня силой запихнули в верхнюю одежду и вывели на улицу, где холод, жуткий, пронзительный холод резко, как в каком-то непонятном взрослом кино, заморозили все мои эмоции и чувства. Родители мне что-то рассказывали в этот день, звонила бабушка из Северодвинска, обещала приехать на следующие выходные. Я не понимал ничего, только смотрел в их какие-то ненастоящие, как - будто неродные лица и молчал.
И только ночью, когда все стихло и за окном снова завыла метель, я уткнулся в подушку и заплакал. От своего собственного бессилия принять это... Он признаться самому себе в том, что...
Но нет... Это все не так... И Павлик... Он ведь жив... Я помню его рукопожатие. Его холодные как лед руки. А потом. Когда мы... Когда он сказал, что теперь мы друзья... У него руки было горячее огня... А у меня? "Холодные, как ледышка".
Я вспомнил ту тень за окном. Наверняка, это был он. Но почему? Почему он... Ведь он же живой. Я же чувствовал его... Чувствовал.
А он? Чувствовал ли он все это? Понимал ли? Да, наверняка понимал... Но не мог объяснить. А я... Ушел и бросил его... Он оберегал меня от страшной правды. А я... Как я проявил себя по отношению к своему другу? Заслуживаю ли я Все тот же. И какой-то совсем другой.. Не тот. Не живой... А выдуманный права называться другом.
Мы с Павликом стали друзьями. Настоящими друзьями. Ведь иногда достаточно мгновения, чтобы найти друга на всю оставшуюся жизнь, а порой достаточно и мгновения, чтобы заслужить недоверие и презрение со стороны даже самого близкого тебе человека. Потому что друзья должны доверять друг другу. И не должны друг друга предавать. А я ушел и предал нашу дружбу.
В ужасе я вскочил с постели. Тихо спустил ноги на холодный паркет. Включил ночник. На часах было 2 часа ночи. Тихо, чтобы никто не услышал, я оделся, вынул из ящика стола свой фонарь, подарок отца на десятилетие. Тихонько выскользнул в коридор, одел брюки, ботинки, пальто и, сунув в карман фонарик, открыл замок. Замок предательски лязгнул в ночи и у меня внутри все похолодело. Я подумал, что сейчас проснуться родители и тогда... Но в комнате родителей было тихо. Я осторожно вышел на лестничную площадку и аккуратно закрыл ключом дверь снаружи. И уже тогда, что есть духу, помчался в больницу.