Гуд бай, стервоза!

3

Опишите себя одним прилагательным и объясните, почему вы выбрали именно это прилагательное.

Университет Принстон

— Сволочь! — выпалил Норри, мой лучший друг. — Какая же ты сволочь!

Я сидел в своей комнате и разговаривал с ним по мобильному. Я решил, что лучше сообщить ему по телефону о том, что я иду на бал. Новость-то была сокрушительная… хотя теперь я понял, что, возможно, не нужно было тянуть до вечера перед самым балом, чтобы сказать ему об этом. Когда я услышал, как Норри разозлился, я постарался представить, а как бы мой отец повел себя на моем месте? Он бы, пожалуй, признал, что друг имеет право расстроиться, и счел его чрезмерную эмоциональность приемлемой в данных обстоятельствах.

— Слушай, — сказал я, — я понимаю, ты расстроен, и ты имеешь на это право.

— Расстроен?! Сказать, что я р-р-растроен, это ничего не сказать, скотина! Ты нас к-к-кинул, а теперь в-ведешь себя как п-п-последняя сволочь!

— Ладно, но ты не мог бы не повторять все время слова «скотина» и «сволочь»?

— С-с-слушаюсь, мистер б-б-будущий адвокат, — сказал Норри.

Чем больше он расстраивался, тем больше заикался. Он был нашим ударником в группе и обычно не впадал в ярость. Слушая его сейчас, я испытывал то же, что человек, впервые наблюдающий чей-то приступ аллергии.

— И ч-что ты собираешься делать дальше, уд-д-даришь меня своим кейсом? Дашь мне пощечину р-ручкой в белом м-м-манжете?

— Норри, успокойся.

— Ты г-говорил мне, что обо всем позаботишься, — выплюнул он. — Ты об-б-бе-щал, что п-проблем не б-б-б…

— Проблем не будет, — сказал я, — понял?

— Не заканчивай за меня п-предложения!

— Прости.

— А эта т-твоя го-го-го…

Я услышал, как он громко вздохнул, пытаясь успокоиться.

— Гоби сама-то хочет идти на этот б-б-бал?

— Дело не в этом, — сказал я.

Он взбесился.

— З-з-знаешь, ты совершенно прав, дело не в этом, а в том, что ты и с-с-слова не можешь сказать своему папочке. Даже когда это по-настоящему важно.

— Придурок, — сказал я, — заткнись уже.

— Я н-не знаю, п-почему тебя вообще в-волнует все это, потому что через шесть л-л-лет ты станешь аб-б-бсолютно таким же, как…

— Не говори этого.

Что-то внутри меня похолодело.

— Я никогда не стану таким, как он.

— С-с-скажи это самому себе, приятель.

И потом он вдруг добавил:

— Т-ты даже не д-дождался последней репетиции.

— Мне надо было работать.

— Ну, естественно.

Хватит, решил я.

— Во сколько репетиция?

— В десять часов.

— Я успею.

— Вот скотство! Что ты с-собираешься делать? Вернуться домой бегом, вытолкнуть ее из м-м-машины, схватить гитару и рвануть в город?

— Нет, — сказал я.

Вообще-то мой план был почти таким.

— Я возьму гитару с собой.

— К-куда? Засунешь ее в багажник «Ягуара»? Да ты же сам мне говорил, что боишься даже открывать его, из-за какого-то там замка.

— Чтобы ты знал, — сказал я, — это чертовски хитрый замок, он вообще редко встречается. Ты читал журнал «Консьюмер Репорт»? Сломаешь такой замок — новый потом не закажешь, а закажешь — так будешь ждать до старости.

Норри фыркнул. Буря миновала, силы его иссякли. Теперь голос Норри звучал просто грустно.

— Ты действительно подставил нас, Перри.

— Я же сказал, что обо всем позабочусь?

Я вернулся к себе в спальню и закрыл за собой дверь. Теперь я говорил тише.

— Послушай, как только мы с Гоби приедем на бал и она увидит, что делать там абсолютно нечего, она не захочет там оставаться. Я в этом уверен. Я позабочусь о том, чтобы к девяти часам вечера она захотела уехать. Я отвезу ее домой, быстро переоденусь, у меня останется еще куча времени. Договорились?

На том конце трубки повисло молчание. Мы с Норри вместе играли на гитарах, вместе писали песни и слова к ним. Шесть лет под разными именами. Сначала название группы было «Тенеси Джеди», потом мы назывались «Робот Малибу», затем к нам присоединились Саша и Калеб, и мы стали называться «Локер Рум Булиз», «Диалобс», «Скинфлип», «Барни Раббл» и — несколько недель — «Барнсуоллоу». Я согласился, чтобы группа называлась «Червь», потому что это было наименее идиотское из всех названий.

— С-с-советую тебе прийти, — сказал Норри тихо, — я серьезно. Туда как-никак л-люди придут, реальные люди.

— Да я тебя умоляю, — сказал я.

— А вот этого не надо, — сказал он. — Не веди себя так, будто тебе плевать, Перри, потому что я тебя хорошо знаю. Мы дружим с четвертого класса, чтоб ты знал.

— Я приеду, — сказал я, добавив в голос большей уверенности, чем у меня было, и нажал отбой.

Внизу мама, папа и Энни ждали меня на примерку смокинга. Папа устроил целое представление, вручая мне ключи от «Ягуара». А мама протянула мне коробку с цветочным букетиком, который я должен был приколоть Гоби на платье.

— Боже мой, — Энни прикрыла ладошкой рот и захихикала. — Ты похож на полного придурка.

— Заткнись, — сказал я, — и не говори «Боже мой».

— Это было просто восклицание, я ничем не хотела обидеть Господа.

— Прекрати, Энни, — сказала мама, — твой брат настоящий красавец.

— Да ладно, мам, я тебя умоляю. Он похож на «ботаника».

— Помню я свой первый бал… — произнесла мама.

И тут, похоже, она действительно принялась вспоминать свой первый бал и наконец-то замолчала.

Что-то скрипнуло, и я услышал, как Гоби спускается вниз по лестнице. Когда она оказалась внизу, она посмотрела на меня, а мы все уставились на нее.

Мама первой обрела дар речи.

— О, Гоби, — сказала она, — ты выглядишь… очень мило.

Гоби по-прежнему смотрела на меня, и я старался придумать, что же сказать ей. Но земля уходила у меня из-под ног, и все, что я мог придумать, было: «Нет! Только не это!»

Я повернул голову и встретился взглядом с мамой. Наверное, из-за того, что она помогла мне выбрать смокинг, я надеялся, что она и Гоби поможет выбрать платье для бала.

Но было ясно, что никто не помогал Гоби с выбором.

Платье на ней висело мешком. Это было даже не платье, а какая-то бесформенная груда материи с набивным рисунком. Темно-коричневую длинную юбку украшали полоски с листочками. И она была такой длинной, что опускалась до самого пола — даже туфель не было видно. Голову Гоби покрывал платок, завязанный узлом под подбородком. На плече висела огромная сумка ручной работы, больше похожая на сумку кенгуру, только украшенная цветочками и смешными кармашками. Сумка была такой огромной, что ее даже не идентифицировали бы как ручную кладь в аэропорту. Однако Гоби явно считала это своей дамской сумочкой.

— Это наш национальный литовский праздничный костюм, — сказала она, и голос ее прозвучал одиноко в тишине. Я смотрел на ее огромные очки и на след от большого пальца, отпечатавшийся на правом стекле прямо напротив ее зрачка. — Этот костюм принадлежал еще моей матери.

— Что ж, он просто прекрасен, милая, — сказала мама.

— Спасибо, миссис Стормейр.

— Перри?

Мама протянула мне коробочку с букетиком, я подошел к Гоби, рассматривая ее наряд в поисках места, куда бы пришпилить цветы. Раньше я никогда не подходил к ней так близко, и теперь я почувствовал ее запах — смесь запахов незнакомого мыла и ткани. Руки у меня немного дрожали, и я укололся булавкой.

— Ой! — я отдернул руку и уставился на красную бусинку, выступившую на подушечке моего пальца. — Вот блин!

— Перри!

— Извини, мам. Просто эта булавка, чтоб ее…

— У тебя идет кровь? — спросила Гоби.

— Осторожно, не капни на рубашку! — сказала мама.

Я засунул палец в рот.

— Все в порядке, ничего страшного.

— Не надо бояться такой маленькой капельки, — сказала Гоби. — Жизнь полна крови.

Я уставился на нее, пытаясь понять, была ли это шутка. Но лицо ее было непроницаемо как никогда. Потребовались бы субтитры, чтобы прочесть выражение ее глаз. Энни принялась хохотать, а мама принесла мне пластырь. Все это время отец стоял и наблюдал за нами. «Все это похоже на комедию положений», — читалось на его лице, когда мы с Гоби подошли к «Ягуару».