Страница 5 из 14
Поговорили о чем-то смешном. Было неловко за свое разгильдяйство, но почему неловко и почему разгильдяйство? Когда попрощались, Эйнштейн сказал:
– На днях Дема заезжал. Он вечером вернется, пока у нас живет. Работает на газетах. На улице Радио берет, десять за газету. Продает по сто рублей, хорошая разница.
«Это мысль», – подумалось мне.
На следующий день поехала на улицу Радио. Там мне объяснили, сколько стоит пачка, когда покупать и что с ней делать. Газета называлась весело: «Дело». В «Деле» была телепрограмма на следующую неделю и светская хроника. Что еще нужно в электричке?
Голоса у меня нет. Но слова «телепрограмма» и «сто рублей» были отлично услышаны. «Мир новостей» стоил сто пятьдесят. А в «Деле» была еще и отличная спортивная страница. Так что к «телепрограмме» и «ста рублям» добавился «спорт». После первой полсотни проданных газет стало понятно, что десяток экземпляров нужно оставить, чтобы потом продавать программу на эту неделю. Вдруг кому понадобится.
В знак новой жизни вечером встала перед облупившимся, семидесятых годов, неровно висящим зеркалом и тупыми ножницами выстригла себе довольно стильную челку. Зеленая куртка в наличии была. Скоро она мне не понадобится, так как почти лето. Нужно покупать джинсовку, а это была вещь дорогая. На нее газетами не заработаешь.
Через пару недель стало ясно, что кушать на заработанные от продажи пачки газет вполне можно. Если продавать три пачки – можно и цену поднять, и газету распиарить, и денег заработать. Но газеты это решение изменили. Пачка была слишком тяжелой, чтобы иметь отношения с тремя в течение недели.
А одежда была нужна. И цветная. Цвет только подчеркивает интуиции кроя. Тогда возникла шаловливая мысль: а зачем тратить деньги на одежду? Одежду должны дарить и покупать. Был вариант попросить деньги у родителей. Но лучше этого не делать. Можно просто приехать и не просить. Может быть, мама и так догадается. Это была последняя степень унижения.
Мама, едва впустила в квартиру, сказала:
– Соседка отдала свои костюмы и брюки. На диване лежат.
Передо мной открылся мир винтажной и очень стильной одежды семидесятых. ГДР, Франция. Все это были вещи для леди. Не считала себя леди. И потому выбрала шерстяной свитер с низким горлом, цвета свежей лососины, и очень темные синие вельветовые брюки, вроде тех, что купила в долг и которые уже вытирались.
К этим двум вещам прибавила необязательные нейтральные свитера (два – мужские, юношеские). Когда разложила дома приобретенное богатство, заплакала. Получила то, что мне было нужно. Просто так.
Мечтала об ослепительно-белой сорочке и фраке с атласом. Мужской фрак из тонкой шерсти с атласом на лацканах. Но сейчас нужна была легкая джинсовая куртка, и ее не предвиделось. Взять на время поносить – не для меня. За одежду, как за услуги, нужно платить. И платить щедро. Иначе она впрок не пойдет.
Белое носить хронически не могла. Да и сейчас не могу, тем более дома. В момент грудь оказывается в красках и в еде.
Чужая одежда грела и веселила. Она говорила: подожди, через пару лет начнутся твои собственные сезоны покупок.
Эти сезоны начались раньше.
Торговля газетами позволяла покупать гуманитарные сосиски и яйца, а также пятьдесят граммов ароматизированного чая. Чай россыпью обнаружился в обновившемся до неузнавания гастрономе на Горького (уже Тверской). Особенно любила смесь «Бекингэм», с лимонником и цветами василька. Смесь насыпали в небольшие пакетики из пластика, неприятно яркие и слишком шуршащие. Тогда очень захотелось купить набор небольших стеклянных, непрозрачных, баночек. Стеклянных! Но стеклянные были дороги. Вариант – пластиковые. В них чай мгновенно изменял запах.
Набор баночек все же был найден в магазине утвари, но не куплен. Шесть баночек кремового цвета с птицами и крышками на витиеватых замочках, английского производства. Смотря на него, радовалась простой и чистой радостью. Общие вопросы домоводства были в принципе нерешаемы, а набор только подчеркнул бы их нерешаемость. Да и по деньгам комплект был недоступен. Так что сорта хранились в прозрачных пластиковых стаканчиках. Происхождение их вспомнить трудно. Возможно, это были стаканчики из-под мороженого. Теперь в похожих продаются жареные семечки, только те были плотнее.
Расставание с Ванечкой и посещение храма приободрили, выплеснули наружу. Мне понравилось ходить в гости и разговаривать ни о чем. Хронически не могу разговаривать ни о чем. Начался новый эксперимент над собой.
Ближе к осени посетила клуб «Не бей копытом», находящийся в Измайлове. Про этот клуб рассказала мне художница в очках, с которой довольно часто пересекались в тусовочном кафе на Петровке. Про этот же клуб слышала и от симпатичного рокера, делавшего кожаные ремни с акриловым покрытием. Продавал он их на вернисаже у Крымского моста.
Летом любила сидеть на Крымской набережной и наблюдать, как серьезные мужички торгуют аксессуарами, расставленными и развешенными на школьных этюдниках. У рокера покупали чаще, чем у других, – оформление ремней было интереснее: детали японской графики, иногда в цвете.
Начало концерта в «Не бей копытом» было в семь, денег на билет не было. Надела хлопковый канадский свитер палевого цвета, узкие вельветовые брючки, замшевые туфли на каблуках и поехала. Прозрачная остро-холодная темнота сделала здание ДК замком со страниц фэнтези. Не любила фэнтези, но ДК выглядел волшебно. Вдруг в потоке входящих мелькнуло знакомое лицо. Человек обернулся, услышав свое имя. Подумал, подошел.
– А все равно, сейчас «этот» подойдет.
Заявлен был концерт «Крематория». И еще одной команды. Тот концерт «Крематория» – единственный, на котором была. «Крем» был уже не тот, что семь лет назад, когда впервые услышала «Мусорный ветер», это была классика отечественного рока, что меня раздражало.
«Этим» оказался не кто-то, а лидер команды, которая должна была играть после «Крематория». Лидер, недлинные пышные волосы и разбойничья борода, шел к служебному входу. Он подобрал нас обоих.
Попытки зарисовать время не стоят ничего, если нет цели за пределами времени. Поняла это, как только вошла в фойе. Меня окружил тусовочный ад, живший всего несколько лет, разложившийся до невыносимой вони в клубах середины девяностых и набравший силы десятью годами раньше в мортальных домах культуры во время полуподпольных концертов.
Волосатые восьмидесятых были истощены мулькой и джефом, на них редко была дорогая одежда, но если была, то красивая. От них пахло спиртом и иногда аммиаком. Тусовщики девяностых были жирны, наполнены пивом и пахли грязными косухами. Большинство – мои ровесники. Есть от чего прийти в ужас. Цель всего этого пряталась в мелких будущих виртуальных склоках. Ради этого в «Не бей копытом» сейчас пили пиво и красное вино. Для того чтобы потом ругать все, что дало жизнь. И не иметь ни малейшей склонности к суициду. В этот день мне захотелось послушать Летова. Без пива, косух и пионерских галстуков.
Но на повестке дня был «Крематорий». Зал клуба, вполне советский, напомнил о «Карнавальной ночи». Музыканты на сцене казались вдвое больше, чем на самом деле. Звук был несколько неряшливым. Переждав «Маленькую девочку со взглядом волчицы», подумала, что одиночное слушание альбомов намного честнее и лучше. Внутри орущего и прыгающего пипла возникает чувство, что тебя считают болваном. Штирлиц не любил, когда его держали за болвана. Не могла считать себя Штирлицем, но не хотела быть болванкой.
В антракте почти столкнулась с одним музыкантом-радикалом. Встречей была изумлена. Музыкант с приятелем, тоже радикалом, тихо и мирно пришли послушать «Крем», что ранее представить было невозможно. Музыканту-радикалу можно слушать «Крем».
«Теперь мне известно, что анархо-синдикализм – самая продажная идеология из всех существовавших», – сказал во мне Сема.
Наступило мгновение абсолютной выбитости. Вспомнились сразу все мне близкие люди, даже дед. За всеми закрыла двери и протерла ручки, после каждой двери тщательно выполаскивая тряпку. Не дослушав композицию, вышла в фойе, где мне предложил выпить молодой человек. Моложе меня лет на семь-восемь. Аккуратный, в новой косухе, с красивыми пальцами гитариста и глазами Джона Китса. Он грустил и хотел, чтобы погрустила рядом. Мгновенно ощутила себя нервной мамой, сказала нечто романтическое и пошла к выходу.