Страница 3 из 14
Подворье было еще не монастырское (теперь там монастырь), почти веселое и нищеватое. Храм, тяжелый, высокий, как бы прятался за двумя кроткими корпусами. Подумалось: кому-то это будет или уже есть родное место. А мне нет. Не потому, что не люблю храм. Здесь было чужое тепло и чужой холод.
Литургия была во второй половине, Херувимская. Анна почти толчком отправила меня на коврик возле аналоя. По счастью, ничего не успела съесть, а то бы, Аниными молитвами, причастилась после завтрака. Исповедовал молодой и очень красивый священник. На священника внимания почти не обратила (почти – потому что увидела: красивый), но все туго витое, густое и лежащее в медовой тени действо забирало и покоряло. Всегда любила смотреть на стихари и фелони. А здесь они были, как и все на подворье – нищеватые и величественные.
В нужный момент Анна толкнула меня снова. Пошла, скрестив руки, к Чаше. И причастилась. И за мои грехи не была убита молнией на месте. Запивала теплотой с малиновым вкусом. Теплота – это «запивка». Как не люблю и сейчас это слово. «Теплота» – вот слово настоящее. И еще угощалась пресной просфорой из рук Анны. Поняла, что самый вкусный хлеб – это просфора.
А потом нужно было возвращаться в прежний мир. Где нельзя спокойно и последовательно делать свое дело. Где люди, вещи и отношения требуют внимания. Люди гораздо требовательнее вещей. Но вещам нужна забота человека намного больше, чем человеку – забота человека. Человек может и должен обходиться без вещей. Вещи не могут без человека. Они абсолютно беспомощны. Эта беспомощность внушает страх. От этого страха возникли кошмары, что человеку грозит восстание вещей. Нет, они никогда не восстанут. Новые вещи появляются потому, что старые забыты. Нет ничего печальнее зрелища запыленных кронштейнов одежды, которую через месяц сожгут. Ведь нереализованную одежду сжигают. Это та же кремация.
Тем временем Черкизон окреп. Появились первые крытые ряды, в которых, в общем, можно было жить. На всем пространстве от «Измайловского парка» до «Черкизовской» выросли лотки и торговые ряды. Запестрели мелко туристические столики с туристическими стульчиками. И миллиарды носков из капрона. И миллионы цветного нижнего белья. И резинок для волос, тоже цветных. А некоторые – с украшениями. Поднялись на стенды и шесты обувь и одежда. Порой эта выставка моделей напоминала серийное распятие. Женское, мужское.
Когда не случайно оказалась на «Черкизовской» в компании двух веселых молодых людей, поразилась. Столики и посылочные ящики были уставлены одеждой и обувью.
«Зачем столько?» – подумалось.
Шок с тех пор так и не прошел. Если раньше в моей голове существовало целое платье, которое узнавала на кронштейне среди множества других как будущую закадычную подругу, теперь нужно было собирать по электронам все тело. И это было довольно весело.
«Это и есть разврат. Это и есть дурновкусие», – подумалось потом.
«Нет, – пришел ответ из самой глубины. – Это щедрость. За это нужно благодарить».
Черкизон пришел небольшим трогательным рассказом, подслушанным в троллейбусе. Троллейбусы люблю больше, чем трамваи и автобусы. Автобус слишком тяжел, это междугородний житель. Трамвай немного чопорный для интимного разговора, который, однако, не так интимен, чтобы совсем его спрятать. Это как парфюмерия. Рассказ был о женщинах, снимавших комнатки в районе Черкизовской, и рассказан был ими же.
Она оказалась в наших комнатах пафосно, вытянутая как веретено. Приплюснутой рыжей поварихе Ладе поначалу было неловко: мол, рифма возникла к ее полноте.
Лада, протирая очки, утром вошла в кухню. И, войдя, замерла на месте. Кухня была оккупирована. Очистки овощей и яиц, грязная посуда, остатки готовой пищи лежали по всем поверхностям. Девушка скользила между всего этого, иногда тихо вскрикивала. И наконец приготовила вполне столовские пирожки с капустой. С мягкой матовой корочкой и кисловатой начинкой. Замечательные пирожки. Но Ладе в горло не шли.
– Вы не любите готовить? – спросила девушка, увидев Ладины очки. Лада промолчала.
Сама Лада готовила дома редко, но много и основательно. С вымытой плитой, полом и холодильником, так как отношение к пище было серьезное. Девушка ей понравилась: молчаливая и вроде бы неглупая. Ну, неряшливость дело такое – может и уйти. Со временем. Главное – сама девушка изящна в процессе готовки. Возможно, она считает себя чистоплотной. Это почти оправдание.
Вскоре со стороны Лады начались попытки завести разговор ни о чем.
– Но вы этого не знаете, – ответила девушка на вроде бы безобидный Ладин вопрос. Неагрессивно, но как посмотреть.
Лада задумалась: а может, она затронула больную тему? Но тогда собеседница могла бы сказать прямо. Больше Лада попыток наладить контакт не предпринимала. Довольно долго.
Однажды из комнаты девушки вдруг зазвучала любопытная музыка. Лада спросила девушку довольно осторожно:
– А кто это? Что за музыка?
– Вы этого не знаете, – был ответ.
Далее следовали сбивчивые фразы, из которых мало что было понятно.
«Наверно, это у нее такая форма речи. Но она ведь работала новостником. Как она может так говорить?»
Девушка была цветная.
«Не делайте меня расистом», – подумала Лада.
«Если кому рассказать, что я переживаю по такому ничтожному поводу, не поймут. Я дура, конечно. Но вопрос принципиальный. Впрочем, и принцип – дурость. Но какая странная форма речи, какая странная форма речи: вы этого не знаете».
Да, против лома нет приема. Даже когда лом находится в руках младенца. Послал Бог жилицей молодую дуру. Мне, старой».
И Лада засмущалась. Старухой она не была.
Впечатления – вещь опасная. Они оставляют следы. Так что нужно создавать стиль со следами впечатлений. Если это стиль одежды, то нужно запомнить одну простую и важную вещь. Одежда снимает порчу. Да-да, именно: порчу. Одежда удаляет следы дурных пожеланий. Абсолютно всерьез, но можно и посмеяться. Человек суеверен, кто-то больше, а кто-то меньше. А одежда – хорошая защита. Жалко, что не могла надеть на себя сразу все кофточки с туристического столика, стоявшего так трогательно при выходе из метро.
Кофточки были хороши тем, что разноцветные. По отдельности носить смысла не имело. Только три или четыре вместе, разных размеров. И надевать их следует так, чтобы рукав из-под рукава торчал. А как так сделать? Только путем укорачивания рукавов от внутреннего к внешнему. Рукав верхней кофточки может быть и вовсе до локтя. С вырезами, кажется, таких проблем нет. Вырез самой узкой, на размер меньше телесного оригинала, будет по яремную ямочку. Вырез верхней пойдет болтаться по краям декольте. Примерно так. Ласковый абрикосовый цвет, сливки с уходом в кофе, бледная бирюза, утренняя роза, ночная сирень. Материал – конечно, вискоза. И ничего из этих кофточек не нужно. Но как хочется что-то надеть, очень хочется. Новое. Обязательно новое.
Крашеная блондинка пятидесяти лет, с трудом втащив две аккуратные полные челноковые сумки, утвердилась на площадке троллейбуса. Посмотрела на ее лицо внимательнее: кого-то она мне очень напомнила.
Да, это именно она стояла возле туристического столика в самом начале рынка и выкрикивала:
– Девочки, подтягиваем животики, покупаем утяжку.
При талии шестьдесят необходимо, чтобы она была сорок в утяжке. У меня никогда не было талии шестьдесят сантиметров. Это просто невозможно при моей фигуре. Если похудеть, исчезнет стратегия: плечи, грудь, бедра. Впрочем, тело уже не нужно. Так же как и кофточки. Можно собирать коллекцию. Для этого имеет смысл покупать одежду, и не очень нужно ее носить. Можно коллекционировать тело. Как хорошо сохранившиеся туфли или пальто. Чтобы в назначенное время вернуть тому, кто их дал. Богу. Или человеку, который пришел от Бога именно за этими вещами. Речь не о любви. Речь о передаче вещи. Передача поднимается высоко, так, что дно лифта уже неразличимо.