Страница 11 из 14
Комиссионная одежда! Ничего хуже нельзя придумать. Сейчас, когда читаю о том, что платье секонд-хенд может сохранить чью-то романтическую историю и даже помочь развитию своей, становится просто физически плохо. Всякая вещь, купленная в комиссионке или в секонд-хенде, – это мертвец. Вещи сдают в сток, как в морг. Их дезинфицируют там, как будто это не одежда, а носители инфекции. Их унифицируют, нумеруют и транспортируют так, что они сильно деформируются и снова становятся грязными. При покупке таких вещей испытываешь довольно извращенное чувство наслаждения. У всех вещей, прошедших необходимую дезинфекцию, – запах трупа. Именно трупа. Одетый в вещи секонд-хенд человек напоминает ожившего мертвеца. В этом есть нечто грозное и вместе массовое. Оживший мертвец – герой нашего времени.
В небольшой трупарне, расположенной в одном из мраморных крыл нового универсама, обнаружился свитер цвета некрашеной белой шерсти с лазурно-серым орнаментом по груди. Это была брендовая вещь «Освалд» из шотландской шерсти с лавсановой нитью, чуть лысоватая на локтях, однако вполне интеллигентно, и безусловно, пригодная к носке. В отличие от нескольких висящих рядом вещей. Стоил свитер триста пятьдесят рублей. В том же универсаме, но уже в отделе новой одежды, обнаружилась вельветовая юбка-четырехклинка цвета орхидеи. К цвету орхидеи прилагались накладные карманы и джинсовая застежка спереди на пуговицы – вызов всему миру, вещь-личность. Юбка была польского производства, стоила тысячу семьсот рублей. Терять мне нечего было, кроме работы. Юбку уверенно купила. К этим покупкам прибавились два хлопчатых индийских пледа в клетку, довольно плотных: золотисто-шафрановый, с кремовым переходом, и травяной, с бледно-салатовым переходом. Солнечный дачный дуэт, который к тому же оказался теплым. С обувью было сложнее. У меня оставалось около двух тысяч рублей, это ничто для нормальной обуви. Поехала в «Детский мир», вдоволь налюбовалась на дорогие импортные вещи, на дорогие отечественные вещи, ужаснулась нижнему белью марки «Триумф» лимонного цвета и собралась было выходить, чтобы поехать домой, имея в виду на следующий день с утра отправиться на рынок. На Черкизовский, конечно! Однако вдруг остановилась.
На лестничной площадке оказалась хамелеонского вида бабулька и они. Осенние, английского производства, ботинки из натуральной кожи, черные, мягкой приятной формы, на небольшом толстеньком каблуке, на толстой подошве, почти не ношенные. Все надписи на внутренней стороне подошвы еще можно было прочитать. Стоили эти англичане шестьдесят рублей. Проблема была решена. Ботинки налезли даже на теплые носки. Мама, увидев обновку, дала пятьдесят рублей. Зачем? Или подумала, что купила мне ботинки?
Англичане сделали свое дело. Надев новые ботинки, впервые поехала на Черкизовский. Расстояние по громадному вестибюлю до выхода преодолела стремительно. Ждала встречи с Черкизоном. Так не ждала даже одобрения Никиты моим рисункам. Возле метро стоял посылочный ящик, на котором лежало несколько вещей. Женщина, облик которой уже не помню, но, видимо, одна из окрепших в то время торговок необходимой мелочью, среди прочего продавала довольно высокие, отечественного производства, детские ботинки со шнуровкой – хакинги. Эта агрессивная шнуровка казалась мне тогда выражением интеллектуального и эксцентричного характера. Не сомневаясь, потратила мамин полтинник на хакинги.
Вовремя купила эти ботинки. Надела на следующий же день, так как пришло внезапное похолодание. Кожа на хакингах была не чета коже на англичанах из «Детского мира». Это было нечто грубое и вместе хрупкое, непрочной окраски. Однако хакинги вынесли несколько адских зим. В английских ботинках ноги цепенели так, что возникал вопрос, смогу ли дойти до места или нет. Ноги вообще плохо слушались. Это была первая покупка на Черкизовском. Еще не на Черкизоне, но уже на Черкизовском.
Анна, услышав о моем новом – хотя и не очень уж новом – увлечении, подняла комиссаржевский подбородок.
– Вещи? Зачем нужно столько барахла?
– Я мерзну, – ответила ей точно и невпопад.
Она не поняла связи между телом и одеждой. А также не поняла мысли, что и тело, и одежду человек создает сам. Выбирает, что есть и что носить. Было очень больно переносить непонимание Анны. Мягкое родительское безразличие все же баловало, приносило какие-то финансовые конфеты и глупые подарки, от которых становилось стеснительно и почти весело. Анна хотела меня изменить, это был пат нам обеим. Изменить себя, разлюбить одежду и Никиту, не собиралась. Никита был веткой Бога, одежда учила жить в теле и обучала телу.
Вряд ли можно было изменить ее саму. Анна родилась в Дубне, в семье ученых, детство ее было не полусытым детством будущего инженера, как у меня, а полным достойным советским детством. Ее возили на премьерные спектакли и концерты в Москву, покупали хорошую одежду, обувь, игрушки. Она раза два была за границей: в ГДР и в Венгрии. В шестнадцать лет Анна решила, что не хочет быть инженю, что она личность вполне самостоятельная, и захипповала. Хипеж начался с первого курса Строгановки, на которую родители ее возлагали надежду. Но художники дали Анне немного. Вернее – все то, от чего потом она так резко оттолкнулась. Хипеж начался потому, что стиль жизни студентов Строгановки Анну не устраивал. Она полюбила безалаберных волосатых, но прагматичную богему невзлюбила сразу. Она очень различала волосатых и богему. Волосатые казались ей более честными. В кафе на Кировской, в теплый тусовочный день, Анна познакомилась с выпускником ВГИКа, а тот привел ее к Вильгельму. Вильгельм стал новым родителем Анны. Дубненские родители почти растворились в пространстве-времени. Анна около года не приезжала к ним. Даже не звонила.
Мне было непонятно, как она это делает. Ведь эти двое в далеком Подмосковье, немолодые люди с устоявшимися привычками, гораздо более беззащитны и ранимы, чем молодая свободная женщина, да еще безоглядно влюбленная в Вильгельма. Но Анна действительно забыла о родителях, а причиной этому было огромное, сильное и новое чувство. Анне открылось, что можно жить для других и себя не жалея, и создавать счастье вокруг себя. Не только из подручного материала. Так, что счастье станет так велико, что самой уже будто и нет дела, что счастлива. После встречи Анны с Вильгельмом прошел год. Анна, поддавшись его влиянию, приняла Святое крещение. Перед принятием приехала в Дубну и рассказала, к чему готовится. Родители тоже решили креститься. Так все втроем и крестились в Москве, у отца Феодора, которого Вильгельм знал еще по старшим классам школы. В этот же день родители Анны уехали в Дубну, а она вернулась в квартиру, которую тогда занимал Вильгельм, работавший дворником.
Утром следующего дня Анна пошла на Арбат, чтобы аскать – попросить у прохожих – рубль на завтрак. Ее остановил высокий худой человек с солнечной шевелюрой, золотой альбинос. Волосы придерживала симпатичная красная тесемка.
– Ну зачем ты аскаешь. Поехали ко мне, накормлю.
Это был Эйнштейн. Через месяц Анна снова приехала в Дубну – познакомить родителей со своим будущим мужем, выпускником мехмата МГУ. Эйнштейн был детдомовец. Ему по окончании школы дали малометражную двушку, где они с Анной и поселились. Для многих наших общих знакомых Анна была красивая женщина и яркая личность. Эти штампы ввиду Анны рассыпались мельчайшей пылью. Один из знакомых, человек чувствительный и нервный, психолог по образованию, как-то сказал не без горечи – эти доли горечи меня задели:
– Вы все делаете вид, что вы хиппи. Но вы не хиппи. Только у Анны в глазах есть нечто хипповое. Во взгляде.
– А что именно? – оживилась я. Заинтересовал ракурс, в котором приятель увидел Анну. Как будто кто-то из наших знакомых идентифицировал себя с хиппи. Их увядшей эстетике можно было подражать, их музыку можно было любить, можно было влюбиться в Моррисона или в Дженис Джоплин, но, как мне казалось тогда, желание быть хиппи или даже находить в себе нечто хипповое отсутствовало. Ошибалась, конечно, однако не в отношении себя и того знакомого. Но что именно знакомый назвал хипповым?