Страница 20 из 63
– Слушай, Тэкс, – сказала Гвинни, – ты должен её попросить, чтобы она разрешила снять нас с ней вдвоём.
– Спроси её сама, – отвечал Дэргем.
– Нет, нет, – воскликнула она, – это неудобно. Это выйдет неприлично, увы! Ты должен сделать, как если бы это исходило от тебя. Если она разрешит, ты получишь один снимок.
Это тоже был не очень ценный подарок. Её фотографий у него уже накопилось до двадцати. А на что ему карточка той, другой? Но именно эту карточку Гвинни и считала каким-то необычайным подарком. Он пристально посмотрел на неё: кто такая эта дама, к которой Гвинни Брискоу чувствует столь безграничное почтение?
Как всегда, он исполнил её волю, попросил немку о милостивом разрешении. Та соблаговолила. Тогда Гвинни немедленно приказала заказать дюжину таких снимков.
Когда они спускались в лифте, Эндри пришла в голову неприятная мысль. Уже несколько лет она не снималась. А теперь вот снова появятся дюжины её карточек. И эти фотографии могут попасть – наверняка попадут – в газеты, когда все свершится! Сделают новые снимки, поставят рядом со старыми, как в рекламах о росте волос: до и после употребления!
Она повернулась к Гвинни:
– Я не хочу, чтобы негативы остались у фотографов: они должны быть во что бы то ни стало уничтожены.
Гвинни горячо поддержала:
– Слышишь, Тэкс? Ты должен достать негативы и разбить их у меня.
Тэкс вздохнул. Он хорошо знал, что фотографы не отдают своих негативов. Это снова потребует бесконечного труда, просьб, уговариваний и денег!..
Эндри Войланд вернулась совсем усталая. Утомительны были это необычайное положение, эти вымученные, несвободные разговоры. Она бросилась на кушетку, передохнула. Слава Богу, теперь она освободилась от Гвинни на целую неделю, может быть, на две.
Её отец, Паркер Брискоу, был у неё в «Plaza» только один раз. Как полагается, он сопроводил свой визит цветами и конфетами. Они беседовали о том-о сём, едва перемолвившись словом о деле. Оно труднее, чем он предполагал, – сказал Брискоу, – но теперь его друг Штейнметц ему положительно пообещал прислать нужного человека, который все устроит. Если только это вообще возможно, то этот человек скоро поставит дело на рельсы.
– Кто такой? – спросила Эндри.
Имени Брискоу не знал, но предполагал, что это соотечественник старого Штейнметца, немец.
Затем Брискоу снова рассказывал о своей жене, умершей два года тому назад. Только её он и любил, на другую женщину никогда и не смотрел.
«Он говорит о ней что-то слишком много», – подумала Эндри.
Конечно, он чувствует себя одиноким, совсем одиноким. И если дело кончится, как они все надеются, если он потеряет Гвинни, отдаст её мисс Войланд, – тогда он останется совсем один на этом свете. Но что делать! Никакая женщина, никакая не может заменить ему покойницу.
Она, мисс Войланд, конечно… Иногда он думал, что она была бы способна действительно стать помощницей мужчины. Кто знает, быть может, Гвинни перерастёт свою несчастную страсть раньше, чем будет слишком поздно…
А в конечном счёте все то, чего он от неё требует и на что она хочет согласиться, просто безумие! Противно природе и противно воле Бога!
– Верите вы в Бога, мисс Войланд? – спросил он.
Она покачала головой и ответила:
– Временами…
Он откланялся, оставив ей чек на круглую сумму. Но постеснялся дать его в руки и сунул в цветы.
Эндри чувствовала, что могла бы пленить этого человека, несмотря на всю его слепую любовь к покойной жене и к живой дочери. Если бы захотела, она могла бы стать миссис Паркер Эспинуолл Брискоу и мачехой Гвинни. Это было бы чем-то несомненным и прочным, а все остальное – лишь дикие мечты.
Конечно, в конце концов, и это окончилось бы неудачей. Гвинни снова бы наделала глупостей и при нерассуждающей помощи Тэкса Дэргема нашла бы более действительное средство, чем лизоль. И тогда Брискоу…
– Ах, зачем думать дальше? Она не выйдет за Брискоу, и с этим покончено! Она предпочтёт другое – то, что он назвал безумием.
Эндри Войланд легла на кушетку и стала вспоминать.
Что же происходило, когда Ян Олислягерс бежал из Войланда? Она отлично поняла тогда, что это было бегство. От неё и туда, к другой…
Она не плакала. Кусала губы и не плакала. Она надеялась…
Но Ян не писал ни единой строчки.
Недели через две прибыл орёл. С ним – четыре крупных сокола, изжелта-серых кречета. С ними и тиролец. Гендрик ван дер Лер с Питтье поехали за ними в Клёве. Оба заявляли, что с тирольцем очень трудно сговориться. Он, правда, знает по-немецки и понимает, что они говорят, но сам употребляет какие-то небывалые слова.
Графиня решила, что его надо направить к старому Юппу. Тиролец быстро с ним сдружится и научится говорить по-рейнски.
Она приказала приготовить для него и его птиц прекрасную лесную хижину, лежавшую между замком и Лесным Домом. После обеда он должен был явиться к ней.
Эндри вместе с бабушкой сидела за чаем, когда длинный Клаас доложил о тирольце. Это был красивый парень, постарше двадцати пяти лет, с каштановыми кудрявыми волосами, усами и с маленькими весёлыми карими глазами. Графиня поздоровалась с ним и осведомилась, как он доехал. Затем спросила его имя.
– Чурченталер, – ответил парень. Графиня изумилась. Что это значит? Как его зовут?
– А так. Зовут меня также Гросрубачер.
– Что? – переспросила графиня. – Гросрубачер?
– Так точно. Когда я ходил в школу, так, значит, жил у дедушки на хуторе Рубачер в Обервинтле в Пустертале.
Видя, что от него многого не добьёшься, графиня дала ему карандаш, чтобы он написал все свои имена.
Он почесал за ухом и объяснил, что не вполне хорошо пишет. Наконец, удалось выяснить, что его зовут и Бартоломеем, и Лоисом.
– Хорошо, – сказала графиня, – мы будет звать тебя Бартелем.
Бартель имел в Войланде большой успех. Его смертоносные сокола работали хорошо и уверенно. Они не уступали войландским. Хотя они не имели имён и он их называл просто кречетами, графиня взяла их всех для собственной охоты. Она дала птицам пышные имена: Саломея и Сара, Сабина и Сюзанна. Бартель не был этим очень доволен. «Они ведь звери, а не христиане, – говорил он, – души не имеют, так зачем им нужны имена?»
Орёл вначале разочаровал графиню. Выяснилось, что это вовсе не чёрный альпийский, а, скорее, белоголовый венгерский озёрный орёл, пойманный на падали и доставленный в замок Роденэгт. Птица была с великолепным кудрявым оперением, но годилась только для охоты, а не для ловли. Её огромные когти наносили жертве слишком опасные раны.
Только один раз графиня взяла орла с собой на травлю цапель и позволила ему убить одну цаплю. Ещё менее удовлетворила её охота на диких кошек и лисиц, устроенная Бартелем. Графине было противно уже то, что надо было сначала поймать этих зверей, а затем пустить их перед орлом по полю. Орёл взял обоих с большой уверенностью: ударил раз в живот, другой – в голову, чтобы лишить их возможности кусаться. Кошку он тотчас приволок к ногам охотников, и её надо было добивать. Лисица храбро оборонялась. Она кинулась на землю и каталась с орлом так, что он её бросил и отлетел от неё. Но едва лиса подумала, что может ускользнуть, как орёл снова налетел на неё. Он повторил такой манёвр дважды. Один глаз он выбил ей при первом же ударе, и лисица не могла уже верно нацелить на него свой опасный укус. Когда её силы истощились, орёл схватил её и принёс ещё живою. Пришлось и её добить дубинкой. Гендрик завистливо смотрел на эти штуки, но просиял, когда графиня воспретила всякую дальнейшую охоту на лисиц и кошек.
Но через короткое время Бартель со своим орлом приобрели большое расположение графини. Произошло это, когда она увидела орла на водяной охоте. Одним ударом он бил уток, приносил на перчатку и немедленно летел за другими. Когда он чувствовал усталость, то, как чайка, садился на воду, отдавая себя движениям волн. И снова прилетал по первому зову Бартеля, поднимаясь одним взмахом могучих крыльев. Он господствовал над водой, как над воздухом и землёй. Ни одна ныряющая птица не могла от него ускользнуть. Он спокойно парил над поверхностью воды и, когда птица высовывала голову, был уже над нею. Она снова ныряла, пока не выбивалась из сил, и опасности задохнуться предпочитала смерть от его когтей и клюва.