Спартак(Роман)

— С черным, — ответил Батиат.

— Очень хорошо, я надеюсь, что это стоит того, — сказал Брак.

Вот когда и как Гай увидел Спартака; хотя четыре года спустя он забыл имена любого из гладиаторов и только вспомнил горячий солнечный свет, ощущение и запах того места, запах потных мужских тел.

II

Это Вариния, которая бодрствует в темноте, и она не спала эту ночь, совсем нет, даже несколько мгновений; но Спартак, который лежит рядом с ней, спит. Как крепко он спит и как глубоко! Мягкий поток его дыхания, втягивание и прохождение воздуха, являющегося топливом для огня жизни в нем, столь же регулярен и такой же, как и все своевременное убывание и течение в мире жизни, и Вариния думает об этом и знает, что жизненные циклы в этом мире имеют одну и ту же закономерность, будь то движение приливов, прохождение сезонов или плод, яйцо в лоне женщины.

Но как может человек спать таким образом, когда он знает, с чем он столкнется по пробуждении? Как он может спать на грани смерти? Откуда приходит к нему этот покой?

Легко, очень легко, Вариния прикасается к нему и прослеживает прикосновением его кожу, его плоть и его конечности, когда он лежит в темноте. Кожа эластичная, свежая и живая; мышцы расслаблены; конечности свободны и покоятся. Сон драгоценен; сон — это жизнь для него.

— Спи, спи, спи, мой возлюбленный, мой дорогой, мой нежный, мой хороший, мой ужасный. Спи и восстанавливай свою силу, муж мой, муж мой.

Все ее движения мягки и осторожны, как шепот, Вариния закрывает его, так что ее плоть все больше и теснее прижимается к нему, ее длинные ноги прижимаются к нему, уютно прижимается ее полная грудь, наконец лицо коснулось его, щека к щеке, ее золотистые волосы короной раскрываются над ним, ее ужасные воспоминания сейчас приглушаются любовью, потому что страху и любви нелегко ужиться вместе.

Однажды она сказала ему, «Я хочу, чтобы ты кое-что сделал. Я хочу, чтобы ты сделал то, что мы делаем в племени, потому что мы верим в это». Он улыбнулся ей: «Во что вы верите в племени?» Она сказала: «Ты будешь смеяться», а потом он ответил: «Смею ли я? Я когда-нибудь смеялся?» Тогда она сказала ему: «В племени, мы считаем, что душа входит в тело через нос и рот, понемногу с каждым вдохом. Ты улыбаешься». Затем он ответил: «Я улыбаюсь не тебе. Я улыбаюсь удивительным вещам, в которые люди верят»; на это она заплакала, и сказала ему, что он Грек, а Греки вообще ни во что не верят. Тогда он сказал ей: «Я не Грек, а Фракиец, и это неправда, что Греки ни во что не верят, но лучшие и самые богатые люди могут верить, и это то, во что верят Греки.» На это она ответила, что не заботиться о том, во что верили Греки, но он сделал бы то, что они делали в племени? Стал бы он прикладывать свой рот к ее рту и дышать, отдавая ей свою душу? И тогда она отдаст ему свою, и навсегда, навеки души были бы смешаны, и они были бы одним человеком в двух телах. Или он боится? И он ответил: «Разве ты не догадываешься, чего я боюсь?»

Сейчас она лежит с ним на тонком соломенном тюфяке на полу их камеры. Камера — их дом. Камера — их замок. Они вдвоем в этом каменном ящике, который измеряется размером в пять футов на семь и в который только камерный горшок и тюфяк. Но даже они не принадлежат им; ничто не принадлежит им, даже друг другу они не принадлежат, и она теперь лежит рядом с ним, касаясь его лица, ног, рук. Тихо плача — она, которую никто никогда не видел плачущей при дневном свете.

«Я не даю женщин, я одалживаю женщин», любил говорить Батиат. «Моим гладиаторам. Человек не годится для арены, если его члены высыхают. А гладиатор не раб — носильщик. Гладиатор — мужчина, а если он не мужчина, никто не заплатит за него и десяти денариев. А мужчине нужна женщина. Я покупаю неисправимых, потому что они дешевы, и если я не смогу их приручить, то как же будут мои мальчики?»)

Ночь проходит, и в камеру прокрался первый, слабый серый рассвет. Вариния должна была встать, поднявшись в свой полный рост, и ее лицо оказывалось на одном уровне с окном камеры. Если бы она выглянула из камеры, то увидела бы тренировочную площадку с оградой из железных прутьев и возле нее сонных солдат, которые днем ​​и ночью стоят на страже. Она это хорошо знает. Камера и цепи не являются ее естественной средой обитания, как для Спартака.

Эта женщина наполнила Батиата любовным пылом и восторгом. Его агент купил ее в Риме, по сути, очень дешево, всего за 500 денариев, поэтому он знал, что товар едва ли небезупречен, но просто взгляд на нее, наполнил его рвением и восторгом. Во-первых, она была высокой и хорошо сложенной, как многие женщины из Германских племен, а Батиат восхищался высокими стройными женщинами. Во-вторых, она была очень молода, не больше двадцати или двадцати одного года, а Батиату нравились молодые женщины. Вдобавок еще одна вещь, она была довольно красивой и ее голову украшала большая копна волос золотого цвета, а Батиат предпочитал красивых женщин с прекрасными волосами. Так что не трудно понять, почему она наполнила ланисту рвением и восторгом.

Но недостаток в ней был, и он обнаружил его в первый же раз, когда попытался взять ее в постель. Она стала дикой кошкой. Она стала брыкающимся, плюющимся, царапающимся, когтистым чудовищем — и так как она была большой и сильной, намерение избить ее до потери сознания оказалось невыполнимым. В борьбе все дорогостоящие предметы, украшавшие его спальню, были разбиты, в том числе красивая Греческая ваза, которой он попытался стукнуть ее по голове, чтобы она наконец перестала сопротивляться. Его гнев и разочарование были такими, что он чувствовал себя вправе убить ее; но когда он добавил прекрасные вазы, лампы и статуэтки к первоначальной стоимости, то посчитал, что затраты слишком велики, чтобы позволить себе отдаться своему гневу. Он не мог с чистой совестью продать ее на рынке за цену соответствующую ее внешности. Возможно, потому, что начав как главарь банды в переулках Рима, Батиат был крайне щепетильным в вопросах деловой этики. Он гордился собой оттого, что ничего не продавал обманным путем. Вместо этого он решил отдать ее гладиаторам, чтобы они укротили ее, и потому, что он уже ощущал необоснованную неприязнь к странному, молчаливому Фракийцу, которого зовут Спартак, чья внешность агнца скрывала пламя, уважаемое каждым гладиатором в школе — он выбрал ее ему в партнерши.

Ему понравилось наблюдать за Спартаком, когда он передавал ему Варинию, говоря: «Это партнерша. Вернешь ее с ребенком или нет, как тебе будет угодно. Заставь ее повиноваться тебе, но не причиняй ей вреда и не калечь ее». Вот что он сказал Спартаку, стоящему молча и бесстрастно, спокойно глядя на Германскую девушку. В то время Вариния была некрасивой. На ее лице было две длинных царапины. Один глаз украшенный желто — фиолетовым синяком опух и закрылся, были еще зеленые и пурпурные синяки на лбу, шее и руках.

— Смотри, что ты получаешь, — сказал Батиат, срывая и без того разорванное платье с той, которую он отдавал, а затем она стояла обнаженной перед Спартаком. В тот момент Спартак увидел ее и полюбил, и не за наготу, но потому что без одежды она вообще не была обнаженной, не пресмыкалась и не пыталась прикрыть себя руками, но стояла просто и гордо, не показывая боли, обиды, не глядя на него или на Батиата, но погруженная в себя, с ее видением и ее душой и снами, содержащая все эти вещи, потому что она решила отдать жизнь, которая ничего больше не стоила. Его сердце устремилось к ней.

В ту ночь она спряталась в дальнем углу его камеры, и он оставил ее в покое, не сделал никаких шагов к ней, кроме как спросить ее, когда она немного успокоилась, «Ты говоришь на латыни, девочка?» — не отвечает. Тогда он сказал: «Буду разговаривать с тобой по-латыни, потому что я не говорю по-германски, теперь наступает холод ночи, и я хочу, чтобы ты легла на мой тюфяк, девочка», — от нее опять не было ответа. И он подтолкнул к ней соломенный тюфяк, и оставил его между ними, а утром он был не тронут, и они оба спали на каменном полу. Но это была первая заботливая доброта, с которой Вариния столкнулась с тех пор, как ее захватили в германских лесах за полтора года до этого.)