Спартак(Роман)

Он следовал за молодым человеком по широкой центральной аллее лагеря, с любопытством глядя из стороны в сторону, как на грязные, грязно окрашенные палатки, достаточно добротные, как крыши, но открытые спереди, так и на солдат, растянувшихся на своих кроватях из сена, говорящих, ругающихся, поющих и бросающих кости или бабки. Они были крепкие, чисто выбритые, смуглые итальянские крестьяне по большей части. В некоторых палатках были небольшие печи, но в целом они переносили холод так же, как переносили и жару; так же, как они переносили бесконечные тренировки и беспощадную дисциплину, слабые среди них быстро умирали, жесткие становились все жестче и жестче, сталь и китовый ус, прикрепленные к небольшому, эффективному ножу, который стал самым ужасным орудием массового уничтожения когда — либо известным.

Непосредственно в центре лагеря, на пересечении двух линий прочерченных между четырьмя углами, стоял шатер генерала, преториум, который был всего лишь большой палаткой, разделенной на две секции или комнаты. Створки этой палатки были закрыты, а по обе стороны от входа стояло по часовому, каждый из которых держал длинное, тонкое парадное копье вместо тяжелого и смертоносного пилума, легкий, круглый щит и изогнутый нож в Фракийском стиле, вместо обычного массивного щита и короткого Испанского меча. Одетые в белые шерстяные плащи, промокшие от дождя, они стояли, как будто были высечены из камня, дождь барабанил по их шлемам, их одежде и их оружию. По какой — то причине это впечатлило Батиата больше всего, что он когда — либо видел. Он был доволен, когда плоть могла вынести больше, чем положено плоти, и это ему понравилось.

Когда они приблизились, часовые отсалютовали, а затем откинули створки палатки в стороны. Батиат и молодой офицер вошли в тускло освещенную палатку, и Батиат оказался в комнате сорока футов в ширину и около двадцати в глубину, передней половине преториума. Единственной мебелью здесь был длинный деревянный стол с десятком раскладных табуретов, расставленных вокруг. На одном конце стола, положив на него локти, глядя на разложенную перед ним карту, сидел главнокомандующий, Марк Лициний Красс.

Красс встал, когда Батиат и офицер вошли, толстяк с удовольствием отметил, как легко генерал шел вперед, приветственно протягивая ему руку.

— Лентул Батиат — из Капуи? Я так думаю.

Батиат кивнул и пожал руку. Этот генерал был действительно очень представительным, с прекрасными, сильными мужественными чертами и непоколебимым достоинством. — Я рад с вами познакомиться, сэр, — сказал Батиат.

— Ты проделал долгий путь, это очень любезно, и ты очень добр ко мне, я уверен, а ты вымок, голоден и устал.

Он произнес это с тревогой и определенными опасениями, что заставило Батиата почувствовать себя непринужденнее; однако молодой офицер, продолжал относиться к толстяку так же высокомерно, как и прежде. Если бы Батиат был более чувствительным, он понял бы, что оба отношения были одинаково значимыми. Генерал работал; молодой офицер поддерживал отношение джентльмена к таким, как Батиат.

— Все это так, — ответил Батиат. — Мокрый и усталый, но больше всего голодный до смерти. Я спросил у этого молодого человека, могу ли я поесть, но он подумал, что это необоснованное требование.

— Мы обязаны точно следовать приказам, — сказал Красс. — Согласно моему приказу тебя должны были привести ко мне, как только ты прибудешь. Теперь, конечно, каждое твое желание будет моим, дабы угодить. Я вполне сознаю, какое трудное путешествие ты проделал, чтобы оказаться здесь. Сухую одежду, разумеется, немедленно. Ты желаешь принять ванну?

— Ванна может подождать, я хочу положить что-нибудь в свой желудок.

Улыбаясь, молодой офицер покинул палатку.

II

Они закончили с жареной рыбой и запеченными яйцами, и теперь Батиат пожирал цыпленка, разбирая его и тщательно очищая каждую кость. В то же время он регулярно окунался в деревянную миску с кашей и запивал еду огромными глотками вина из стакана. Курица, каша и вино перемазали его рот; кусочки пищи уже перепачкали чистую тунику, данную ему Крассом; его руки были сальными от куриного жира.

Красс смотрел на него с интересом. Как и большинство Римлян своего класса и поколения, у него было особое социальное презрение к ланистам, людям, которые обучали и тренировали гладиаторов, которые их покупали, продавали, и сдавали внаем для боев на арене. Только за последние двадцать лет ланисты стали властью в Риме, политической и финансовой властью, и часто людьми огромного богатства, такие как этот толстый, грубый человек, который сидел с ним за одним столом. Всего поколение назад, бои на арене были нерегулярной и не слишком важной чертой общественной жизни. Они были всегда; это было более популярно у одних, менее популярно среди других. Потом вдруг, это стало Римской страстью. Повсюду были построены арены. Самый мелкий городок имел свою деревянную арену для боев. Борьба одной пары превратилась в бои сотни пар, и одни игры могли продолжаться в течение месяца. И вместо того, чтобы достигнуть точки насыщения, общественная жажда зрелищ вырастала, по-видимому без конца.

Почтенные Римские матроны и уличные хулиганы интересовались играми. Возник совершенно новый язык игр. Их смотрели армейские ветераны, не интересовавшиеся ничем иным, кроме общественного пособия и игр, и десять тысяч безработных, бездомных граждан жили очевидно лишь для того, чтобы смотреть игры. Внезапно, рынок гладиаторов стал рынком продавцов, и возникли гладиаторские школы. Школа в Капуе, управляемая Лентулом Батиатом, была одной из самых больших и самых процветающих. Так же, как рогатый скот определенного латифундиста был желаем на каждом рынке, так гладиаторы Капуи, были уважаемы и желанны на каждой арене. И из уличной шпаны, третьесортного мерзавца, Батиат стал богатым человеком и одним из известнейших тренеров бустуариев во всей Италии.

— Все же, — думал Красс, наблюдая за ним, — он — все еще человек толпы, все еще лукавое, вульгарное, коварное животное. Посмотрите, как он ест! Для Красса всегда было трудно постичь, почему так много беспородных, дурно воспитанных мужланов, имело больше денег, чем многие его друзья могли когда-либо надеяться иметь. Конечно, они не были менее умными, чем этот толстый тренер. Взять себя; как генерал, он знал себе цену; у него были Римские достоинства основательности и упрямства, и он не рассматривал военную тактику как что-то, присущее ему одному по наитию. Он изучил каждую описанную кампанию, и он читал всех лучших Греческих историков. И при этом он не совершал — как совершал каждый предыдущий генерал в этой войне — ошибку, недооценивая Спартака. Все же он сидел здесь, напротив этого толстяка и почему — то чувствовал себя слабее его.

Пожав плечами он сказал Батиату, — Ты должен понять, что я не испытываю никаких чувств к Спартаку, по отношению к тебе или к войне, если на то пошло. Я не моралист. Я должен был поговорить с тобой, потому что ты можешь рассказать мне то, что никто другой не может.

— И что это такое? — спросил Батиат.

— О природе моего врага.

Толстячок налил еще вина и прищурившись, взглянул на генерала. В палатку вошел часовой и поставил на стол две горящие лампы. Уже был вечер.

В свете ламп Лентул Батиат стал другим человеком. Сумерки были добры к нему. Теперь свет освещал лишь верхнюю часть его лица, нижнюю он массировал салфеткой, закрывая тканью тень, лежащую на свисающих слоях плоти. Его большой, плоский нос дрожал постоянно и неуместно, и постепенно, он напрягся. Холодный блеск в его глазах подсказал Крассу, что не следует недооценивать его, не нужно думать, что перед ним был любезный дурак. Нет, действительно, дурак.

— Что я знаю о вашем враге?

За окном раздались трубы. Вечерняя тренировка была закончена, и немедленно обутые в кожу ноги затопали вразвалочку сотрясая лагерь.

— У меня только один враг, Спартак — мой враг, — осторожно сказал Красс.

Толстяк высморкался в салфетку.