Белая лебедь

По прибытии в цирк госпожа и Изабелла сразу направились на предназначенную для их дома скамью. Каллона здесь не было, ведь он принимал участие в торжественной процессии, предшествовавшей зрелищу. Устроившись на своих местах, Розалия и Изабелла наблюдали, как процессия, в значительной мере напоминавшая триумф — торжественное вступление в столицу победоносного полководца и его войска, прошла через ворота Помпы в цирк и обошла его кругом. Возглавлял шествие Гай Юлий Цезарь, одетый как триумфатор, в тунику, расшитую пальмовыми ветвями, и пурпурную тогу, с жезлом из слоновой кости с орлом наверху; государственный раб держал над его головой дубовый золотой венок. Консула окружала толпа клиентов в белых парадных тогах — среди них Изабелла заметила и Каллона — а также друзья и родственники. За ними шли музыканты и те, кто принимал непосредственное участие в играх: возницы, всадники, борцы, а дальше в окружении жрецов в облаках ладана несли на носилках изображения богов.

Оглянувшись по сторонам и сумев разобрать выкрики отдельных зрителей, Изабелла с удивлением подметила, что большинство из них радовалось не триумфальному шествию, медлительное движение которого утомляло большинство присутствующих, а скорому началу представления. Рабыня первый раз присутствовала в этом цирке, впервые видела столь величественную торжественную процессию и самого Цезаря, так что не понимала недовольства окружающих.

Все было готово к началу представления, ждали, только когда почетные зрители рассядутся по местам. Толпа гудела в нетерпении, и Изабелле в полной мере передался восторг и предвкушение, которыми были охвачены все присутствующие. Даже Розалия выглядела воодушевленней обычного. Наконец Цезарь появился в своей ложе и поднял руки вверх, приветствуя свой народ. Музыканты играли праздничный марш, барабаны отбивали торжественный ритм, а народ в такт выкрикивал слова любви и уважения консулу.

Поднялся на свое место и Эдвард Антоний, усаживаясь вплотную к Изабелле — трибуны для почетных гостей были переполнены. Господина наличие рабыни рядом никак не трогало, она была для него пустым местом. Хозяйка же так увлеклась происходящим, что не сразу заметила возвращение брата. А потом начались забеги, и если Розалии что-то и не понравилось, она умолчала об этом.

На первый забег выехали шесть колесниц. Арену полагалось объехать семь раз, победителем считался тот, кто первым достигал проведенной мелом белой черты напротив ложи Цезаря. Всего заездов было десять, насколько поняла Изабелла из разговоров соседей.

Отвечая сестре на какой-то вопрос о происходящем, Эдвард Антоний не сразу заметил, что между ним и Розалией сидит его вечерний книгочей. Раба в доме была тиха и незаметна, всегда появляясь, будто из небытия. Скромно выполнив свои обязанности, рабыня, имевшая столь необычное для римского слуха имя, вновь пропадала, растворяясь в комнатушках, предназначенных для невольников. Это под ее мерный спокойный голос Эдвард Антоний засыпал, что ни в коем случае не было недостатком книгочеи, наоборот — достоинством. Своей неторопливой речью она напоминала Каллону нянечку-рабыню по имени Пассия, что присматривала за ним в детстве. Это была мягкая и добрая женщина греческих кровей. Повзрослев, Эдвард Антоний не раз втайне признавался себе, что любил ее за нежность и трогательное отношение к нему больше родной матери. Когда нянечка умирала, он, скрыв свой поступок от отца, приказал привести к ней видного врача-грека Асклепиада, уроженца Вифинии. Но тот ничем не смог помочь старой рабыне, лишь прописал настои трав для уменьшения болей в оставшиеся ей дни.

Сейчас, наблюдая за бегами, Изабелла казалась отрешенной, как и обычно, но Каллона весьма забавляли опровергающие ее апатию маленькие пальцы, с такой силой впивавшиеся в рабские одежды, что грозили порвать темную ткань. Она переживала за участников. И когда в пятом заезде одна из колесниц перевернулась, а возничий попал под лошадиные копыта своего соперника, Эдвард Антоний услышал взволнованный тихий вздох, показавшийся ему знакомым. Внимательно посмотрев на девичье лицо, он был удивлен тому ужасу, что испытывала рабыня от обычного происшествия. Такое случалось очень часто, и удивляться, скорее, следовало тому, что в первых пяти заездах никто не выпал из колесницы. Пострадал человек Гладия, известного торговца оливковым маслом, и, насколько видел Каллон, не только возница не обладал должным мастерством, но и выучка левой пристяжной лошади была не на уровне.

Сверху, прямо над местами Каллонов, лицезрела представление Алиспина Бальба. Она разместилась на своем месте еще позже Эдварда Антония, поэтому не стала окликать подругу Розалию. Но Алиспина наблюдала не за возницами и лошадьми, не за победами и поражениями, и даже не за великим Гаем Юлием Цезарем. Она пристально следила за Каллоном. Сидя выше и немного левее от него, Алиспина прекрасно видела те два взгляда, которые он бросил на новую никчемную рабыню Розалии. И каждый из них по своей значимости превосходил десяток тех равнодушных взоров, что Эдвард Антоний дарил ей.

Алиспина всю сознательную жизнь хотела близких отношений с Каллоном. Еще юной девушкой она мечтала стать его женой, но отец отдал ее за Валента Цезония Бальбу — мерзкого уродливого мужчину, главным достоинством которого было богатство и тесная дружба с родом Каллонов. Только благодаря этим заслугам Алиспина согласилась стать супругой Бальбы, но до Эдварда Антония до сих пор было далеко, как до солнца.

В последнем, десятом заезде выступал самый известный и удачливый возничий своего времени — Гай Аппулей Диокл. Он был знаменит тем, что, дожив до сорока двух лет, принадлежал к возницам-«тысячникам», тем, кто одержал более тысячи побед! Каллон еще с детства следил за карьерой этого человека, поэтому был очень рад, что и в этот раз Диокл победил.

Забеги подошли к концу. Хозяева и наниматели возничих праздновали победу или переживали поражение. Первыми стадион покидала знать. Чинно двигаясь, Эдвард Антоний вел под руку сестру. Раба двигалась где-то сзади, как бесшумная тень.

Дома господа разошлись по своим покоям. Каллон приказал привести ему пару невольниц, чтобы развеяться. Предаваясь наслаждению и слушая томные стоны рабынь, он снова и снова вспоминал тот тихий задушенный полувсхлип-полувздох книгочеи.

VII

Утром по дороге в сенат Эдвард Антоний вспомнил, что вчера вечером даже не вызывал книгочею. Он уснул самостоятельно, сильно утомившись цирковыми играми и всегда готовыми услужить в постели домашними рабынями.

Позавтракав смоченным в оливковом масле хлебом, он обсудил с Розалией планы на ближайшее время. В срединный день недели Марк Туллий Цицерон приглашал их на междусобойчик, а в седьмой день Каллоны планировали позвать высокопоставленных гостей к себе.

Дебаты в сенате сегодня, как и в последние недели, шли напряженно, волнения в народе отражались и в высшем государственном органе власти. В этот день сенатор Каллон устал от рабочих споров больше обычного.

Двигаясь в носилках до бань, Эдварду Антонию казалось, что окружающие все больше сходят с ума — крики торговцев, мальчишек-зазывал, носильщиков других паланкинов и его охранников, громко выкрикивающих «дорогу!», сливались в один невыносимый гул. Высунув руку из занавесей носилок, Каллон щелкнул пальцами, подзывая главу своей охраны, и приказал вести себя тише. Головные боли иногда преследовали аристократа, и он научился более-менее справляться с ними, но дома на всякий случай держали особенное лекарство.

В частных банях не стало легче. Хотя в помещении было намного тише, Эдварду Антонию казалось, что малейший звук падения капли в воду отражается болью в голове. Поэтому сенатор по-быстрому омылся, оделся и направился домой.

Головная боль все усиливалась, и когда Эдвард Антоний вошел в свои покои, достигла небывалых размеров — Каллону казалось, что подобных мигреней у него еще не было. Рабы уже принесли старое проверенное средство — вино, настоянное с хамелеоном. Его не нужно было пить — требовалось полить таким вином голову больного. Но болезненные ощущения уменьшились совсем немного.