Страница 38 из 44
— На первое время.
— А потом?
— Потом придется перебраться в Англию.
Эта страна была единственным местом в Европе, откуда его не смогли бы выцарапать русские жандармы.
Ветер свистел в снастях, как вьюга в степи. Сергей закрывал глаза и попадал на крыльцо родного дома; цепко держался пальцами за перила, а вьюга, налетая зверем, силилась оторвать его и утащить прочь. Он не поддавался ей и даже не чувствовал холода, только леденели пальцы. За спиной открывалась дверь, голос матери отчаянно вскрикивал: «Ах, батюшки, опять ты здесь!» Теплые руки брали его за плечи и уводили в дом. Сергей прижимался щекой к платью, которое пахло шерстью, корицей, свежим пирогом с жареной, румяной корочкой — такими знакомыми, вкусными запахами. Он знал, что ругать его не будут, а он через некоторое время опять улучит минутку и выскочит на темное, свистящее крыльцо…
Шхуну шатали волны, над носовой палубой взлетал бурун и рассыпался брызгами.
Из люка вылез матрос, сел на канаты рядом с Сергеем и раскрыл кулак: на бугристой, цвета старого корня ладони сверкнули две капельки. Как они туда попали невредимо, оторвавшись от буруна, сразу было и непонятно.
А когда Сергей склонился над ладонью, то разглядел, что к капелькам приделаны серебряные дужки.
— Жемчуг, — сказал матрос, и при резком крене судна его ладонь закрылась, спрятав жемчужины, как живая, причудливая раковина.
Сергей с любопытством рассматривал матроса: он был, как на старинных гравюрах, в брезентовой куртке и вязаной шапочке; толстый нос и круглая борода, а в глазах то ли пьяная тоска, то ли сердитый вызов.
— Красиво, — сказал Сергей, чтобы не обидеть матроса.
— Покупайте. — Раковина опять раскрылась.
— Зачем? — удивился Сергей.
— Подарите невесте, — в свою очередь удивился матрос. — Индийский жемчуг. Не верите?
— Верю, — поспешил согласиться Сергей — матрос торговал не на шутку. — Но у меня нет денег.
— Э, — брезгливо возразил матрос, — я недорого спрошу.
— Нет, голубчик, — уже спокойнее отказался Сергей, — видите, у меня и билет-то палубный.
— Как хотите, — пробурчал матрос и, сунув свой жемчуг в карман, закосолапил вдоль борта.
«А были бы лишние деньги, — подумал вдруг Сергей, — купил бы. Странная за границей жизнь, ей-богу. Стал бы я раньше думать об этих серьгах… Да и Фанни в голову бы не пришло». И тут он вспомнил, что в ее ушах дырочки. Да, да, крохотные, едва заметные дырочки. Значит, когда-то она прокалывала их для сережек. Господи, а что удивительного? У каждого из нас было свое детство.
Вспомнился белый воротничок, неизменно украшавший тонкую шею Сони. Он был всегда очень наряден и красив. Да, именно красив, и Сергей любовался ее строгим, скромным нарядом. Соня ведь была очень красива и, кроме ослепительно белого воротничка, не нуждалась ни в каких украшениях…
«Как бы отнеслась Фанни, если бы я подарил ей сережки? Удивилась бы, огорчилась, обрадовалась? Нет, скорее всего, печально бы спросила: „Что это с тобой, Сергей, я тебя не узнаю“. Воистину смешно. Если бы я стал сочинять фантастический роман, то вообразил бы себе тогда какую-нибудь такую картину…»
И тут в самом деле, качаясь в такт кораблю, зашевелились странные образы.
Это происходило в далеком, страшно далеком будущем. Все проблемы были решены, а люди остались наедине с собой и природой. Они заботились только о гармонии и красоте. Ювелиры вытачивали чудные камни и ковали ажурное золото. Все женщины и даже мужчины владели искусством подчеркивать свою красоту. Все к этому стремились и все имели для этого возможность.
«Все, все», — подтверждала, валясь с боку на бок, пассажирская шхуна.
«Нет, — отмахнулся Сергей, — это было бы слишком абсурдно.
А разве не абсурд то, что творится сейчас? Казнили Соню, Валериана, Степана… От живых требуют покорности. На троне сидит жандарм. Холуи и хамы процветают. У мужика и рабочего рвут последнюю копейку. Это ли не кошмарная фантастика?
Мы же свыклись, притерлись. Мы воспринимаем мир, в котором живем, как что-то обыкновенное. Миллионы не хотят замечать абсурда».
Матрос тяжело прошел мимо и скрылся в своем люке.
Сергей вспомнил сверкающую побрякушками грудь жандармского генерала. Если бы все достигалось так просто: удар кинжала — и прочь от себя оседающее, неживое тело, — можно было бы вновь пойти на это, несмотря на всю тяжесть убийства.
Он ни о чем не жалел, глупо сожалеть о прошлом. Но сколько непоправимых ошибок и неоправданных жертв! Разве стоят десятки этих, в побрякушках, хотя бы одной слезинки той чудной девушки, которая перед казнью просила маму прислать ей в тюрьму белый воротничок и рукавчики с пуговками?
Белые берега Англии выплыли из тумана — то ли как стены крепости, приглашая под свою защиту, то ли, напротив, недружелюбно подкарауливая странника.
Сергей, не мешкая, перебрался из Дувра в Лондон и отыскал себе дешевую комнатку в кирпичном доме на улице Принца Уэльского.
Кроме названия, в ней не было ничего аристократического — скучный ряд домов, чахлая зелень; совсем как в Петербурге, где-нибудь на окраинах Выборгской стороны или у Московской заставы. Но унылая обстановка не раздражала. Дом был тихий, никто не мешал работе; а новые, интересные знакомства происходили чуть ли не каждый день. Оказалось, что многие в Лондоне его знают, то есть понаслышке, от друзей, а главное — по книге: «Подпольную Россию» перевели на английский, и первый тираж уже успел разойтись…
— Я прочитал еще по-итальянски, — сказал Энгельс, у которого Сергей был через несколько дней после приезда в Лондон. — Острее клинка ваша книга.
Он, улыбаясь, смотрел на Сергея, и тот мог лишь догадываться, почему Энгельс произнес эти слова. Возможно, он все знал. Да ведь и не было ничего удивительного в том, что кто-нибудь — Кропоткин, предположим, — уже рассказывал ему о подробностях казни Мезенцева.
Последние слова Энгельс повторил по-итальянски да еще на миланском диалекте, и тут выяснилось, что он очень давно жил в Милане, месяца три, но помнит все, словно ездил вчера. Стали вспоминать знакомые им обоим места, обычаи миланцев…
Знал Энгельс хорошо и стихи, рожденные в Милане. Две строфы из стихотворения Фонтаны он прочитал наизусть — и это как-то сразу сблизило Сергея с Энгельсом. Он тоже выделял Фонтану среди других поэтов современной Италии. Сергею было приятно рассказывать о своей дружбе с этим человеком и о том, как много сделал Фонтана для книги о русских революционерах.
Потом Энгельс достал из шкафа тоненькую, полузабытую Сергеем книжку:
— Она вам знакома? Мне ее Лавров когда-то прислал.
Сергей перелистывал страницы и будто снова слышал наивный юношеский лепет о горемычной копейке. Никогда бы не подумал, что она сможет докатиться до Лондона, до этой строгой, забитой книгами квартиры.
А высокий крепкий старик удивлял его дальше, обнаружив вдруг такое знание нелегальной русской литературы, какое Сергей не часто встречал даже у соотечественников.
Энгельс был очень умен и дьявольски образован. Сергей никогда раньше не получал от разговора с человеком такого наслаждения. «Как хорошо, что я приехал в Лондон, — думал он, — но писать отныне надо будет строже. От его глаз ничто не ускользнет».
Он в двух словах рассказал о своей новой книге.
— Так, гак, — кивал Энгельс. — А как вы ее назовете?
— «Россия под властью царей».
— Значит, очерки? Тюрьмы, трибуналы, ссылка, судьба университетов? Да, это надо. Западная Европа мало знает, что творится в России. Но не забудьте живых эпизодов. Мне кажется, в этом вы сильнее.
Он остро глянул на Сергея, и тот почувствовал, что Энгельс мог бы сказать больше, чем сказал, но сейчас по каким-то причинам этого делать не хочет.