Страница 36 из 44
Фонтана поднялся к Степняку на чердак и остановился перед дверью. Степняк и его жена пели. Из-за тонкой двери стройно и чисто звучали их голоса. Фонтана никогда раньше не слыхал, как они поют, даже в голову не приходило, что они могут петь вдвоем, да еще так ладно. Он прислонился к стене и закрыл глаза.
Незнакомая, красивая мелодия уносила в далекие, печальные края. Они были где-то на берегу моря, и Фонтана чувствовал, что это море не так ласково и лазурно, как то, которое у берегов Италии. Где-то в серой, туманной дали плыла лодка, и парус ее то появлялся, то пропадал среди высоких волн. Два человека на берегу хотели что-то сказать тем, которые подняли парус, но их голоса относило ветром. Это было очень грустно, потому что парус уплывал все дальше, а двое на берегу оставались совсем одни.
Низкий голос Степняка вел мелодию, а высокий, звонкий голос жены трепетал рядом, словно солнечный лучик.
Они кончили петь, и за дверью стало тихо. Фонтана понял, что для его друзей песня не безделица, и вспомнил, как сам часто надолго уходил в себя после хорошей песни. Он даже заколебался — не удалиться ли, чтобы не спугнуть их настроение? Но дело, ради которого он пришел, было слишком серьезно, и он постучал.
Степняк сидел на полу возле окна и чинил женский башмак. Делал он это так уверенно, что Фонтана оторопел.
Его лицо рассмешило Сергея.
— Вам это в диковинку?
— Да нет, — совсем потерялся Фонтана, — вы, кажется, все умеете делать.
— Э, нет, — подхватил Сергей, — далеко не все. Если бы я так же крепко научился делать книги!
— Что бы тогда?
— Тогда я был бы самым счастливым человеком.
— Так вы им будете!
— Поэты любят преувеличивать, я это знаю. А вот прибить вам новую подметку я смогу, хотите? Знаете, сколько я экономлю на починке обуви? Спросите у Фанни. Она вам скажет, что я самый выгодный муж.
Он повторил последнюю фразу по-русски.
— Ты болтушка, — ласково сказала Фанни, — пригласи гостя сесть. По-моему, он чем-то озабочен.
— У вас что-нибудь случилось? — спросил Сергей.
— Так, разная безделица, — сказал Фонтана. — Мне в Милане ничего серьезного не грозит, разве что безденежье.
— Отчего же вы такой хмурый?
— Полиция интересуется автором «Подпольной России».
— Вот оно что.
— Квестор навестил Тревеса.
— Первая ласточка…
— Что же делать?
— Не вешать носа прежде всего.
— Вы все шутите.
— Не плакать же. Тревес что-нибудь сказал?
— Нет.
— Значит, есть время. Я ведь сам должен вычитать всю корректуру.
— Это вы успеете. Тревес и сам заинтересован в этом.
— Тогда все в порядке. Но из Милана придется уехать. Если зашевелилась полиция, мне тут долго не усидеть.
— Куда же вы поедете?
— Домой, на родину! Куда же еще, милый Фонтана? Вот только закончу с книгой.
Он читал корректурные листы, когда вошла Фанни и сказала:
— Дмитро арестован.
Из Женевы сообщили, что Яков Стефанович схвачен жандармами в Москве шестого февраля.
«Как долго идут письма, — подумал Сергей, — у нас скоро март, совсем тепло. А в Москве еще снег, дети катаются на санках… Как же так получилось? Случайность, ошибка, предательство? Да нет, может быть, совсем другое. Закономерность».
Он повторил несколько раз про себя это слово. Когда чуть ли не каждый месяц арестовывают людей, перестаешь думать о случайности. Это закономерность. Неизбежный исход нашей схватки. Мы ведь сознательно идем на нее и знаем, что рано или поздно погибнем. Просто отсрочка у каждого своя.
На нашем пути вехами — тюрьмы и могилы, и никакими новыми силами не возместить потерь.
Стефановича не могли, не должны были арестовать, по крайней мере сейчас. Что же все-таки произошло?..
Сергей перелистал корректуру, перечитал свой рассказ о том, как несколько лет назад Стефанович бежал из киевской тюрьмы.
Горько читать про это, зная о его новом аресте. Такое чудо, как побег, повторяется редко. Неужели этот очерк о нем станет могильным памятником?
Сколько уже было жертв: Перовская, Желябов, Кибальчич, Лизогуб. Совсем недавно арестовали и казнили Степана Халтурина.
Сергей машинально перебирал тонкие листки с напечатанным по-итальянски текстом и вспоминал друзей: Димитрия Рогачева, Леонида Шишко, Феликса Волховского, Димитрия Клеменца, Николая Морозова. Они были еще живы, но свидеться всем им вместе, кажется, уже не суждено.
— Что же с ним теперь будет? — спросила Фанни.
— Скорее всего — тюрьма, — ответил Сергей, — к смертной казни его не приговорят. Нет оснований.
— Я боюсь подумать о том, если вдруг арестуют и тебя…
— Почему же меня непременно должны арестовать?
— Если бы ты поехал вместе с ним, тебя бы тоже арестовали.
— Может быть, — рассеянно сказал Сергей, — но это уже не имеет ровно никакого значения.
До отъезда из Милана он успел обменяться письмами с Верой.
Сразу же, как были отпечатаны первые экземпляры «Подпольной России», он послал книгу в Женеву.
«Милая Верочка! — писал Сергей. — …Напишите, пожалуйста, как понравилось. Ведь вы читаете по-итальянски — хоть со словарем. Уже потратьте денек времени — буду вам очень благодарен за всякое замечание, хотя бы самое резкое.
Затем должен еще попросить вас сказать откровенно, очень ли вы сердитесь на меня за ваш „профиль“ или не очень. Что вы будете сердиться на некоторые места, это я знаю заранее. Но, увы, мне нужно было либо отказаться от своего труда совсем, либо помириться с этой печальной неизбежностью. Но отказаться от него я не хотел: единственная часть моей „Подпольной России“, которую я ценю, это именно „профили“, потому что я все-таки более других знаю этих людей, а мне хотелось хоть что-нибудь сделать, чтобы их образы не совсем утонули в бурлящей пучине русской политической жизни… Почему я думаю, что без меня они могли бы „утонуть“?.. Просто потому, что так сложились обстоятельства. Из действовавших никто, кроме меня, не пишет, не имеет возможности писать и погибнет, по всей вероятности, раньше, чем получит эту возможность…»
Вера ответила очень быстро, очевидно, ее «профиль», то есть очерк о ней, затронул ее за живое.
«…моя „профиль“? — сердито спрашивала она. — Будь я цензором, которому предоставлена власть над вашей книжкой, наверное, вымарала бы ее всю… Но это неприятное впечатление, конечно, не имеет никакого соотношения с достоинствами или недостатками очерка. Опиши меня какой-нибудь гениальнейший писатель так верно, что и верней быть нельзя, мне было бы еще неприятнее, и чем полнее было бы изображение, тем хуже. Этого, я думаю, нельзя даже отнести целиком на счет моей оригинальности; это, мне кажется, чувство довольно распространенное, и на нем основан обычай печатать воспоминания о приятелях только после их смерти».
Сергей огорчился, но от своего отступиться не хотел: «…вы абсолютно ошибаетесь в самой сущности вашего утверждения что воспоминания о людях пишутся только по их смерти… Не только о Гарибальди целая масса воспоминаний… есть, но даже о таком, сравнительно, очень мизерном, как Гамбетта… Вовсе не думаю, что изобразил вас целиком — говорю совершенно чистосердечно. Мне даже было это просто невозможно, потому что, в сущности, я вас вовсе не так близко знаю».
— Вы явно преувеличиваете некоторые качества своих героев, — вспыльчиво говорила Вера через несколько дней, когда они встретились в Женеве и продолжили спор.
— Преувеличиваю? — прищурился Сергей.
Он был доволен, что она произнесла это слово.
— Да.
— Прекрасно! А если я делаю это нарочно?
— Нарочно? — пожала плечами Вера. — Зачем?
— В Лизогубе я преувеличиваю жертвенность. А в Кропоткине — ораторский дар. А в Клеменце — талант пропагандиста.
— Да, вы правы. Вы всех словно приподняли — и…
Она замялась, Сергей подсказал:
— Приукрасил? Вы это хотели сказать?