Страница 30 из 40
— Калитка сама распахнулась… — объяснил Саид. — Ну что ж. Извините, мадам.
Он пятится назад, прикрывая за собой певучую створку.
К счастью, не прошел он и ста шагов, как встретил Гаита, тот, веселый и возбужденный, возвращался со стадиона. Футбол — любимое его развлечение по воскресным дням… Он идет пешком за два километра, чтобы посмотреть матч, и столько же обратно. А еще говорят, что болельщики не спортсмены… Изредка он слушает трансляцию матча по радио. Но он предпочитает увидеть своими глазами даже неинтересный матч, чем прослушать серьезную беседу. Стоит ему увидеть цветные футболки, когда игроки выходят на поле, и его охватывает возбуждение.
Он ведет Саида к себе.
Он толкает створки ворот — одну направо, другую налево, каждая поет свою песню, и, едва войдя во двор, кричит жене:
— Наши победили. Арманс! 4:2! С тех пор как Рэмон вернулся в команду…
И добавляет:
— Напрасно ты его не впустила. Ты же знаешь, я всегда в это время возвращаюсь. Это о нем я тебе рассказывал.
— Да, но я же не знала… — отвечает Арманс.
— Ну, что ты скажешь о моем любимце, я вижу, ты его разглядываешь? — кричит Эдуар. — Смотри, как он вьется по стене!..
Ползучие ветви огромного растения раскинулись по деревянной галерее, обвились вокруг водосточной трубы на углу дома, подступили к краю крыши, прицепились к засохшему плющу на глухой стене большого соседского сарая, протянулись по проволоке, веером расходящейся от угла дома к крюкам, вбитым в стену сарая, плотно вплелись в решетчатую загородку курятника, все покрыв огромными сердцевидными листьями.
— Иди сюда! — говорит Гаит. — Вот здесь самый крупный лист! Каждый год вырастает на том же самом месте! Здоровенный, прямо как противень! Я очень люблю это растение. Оно высоко взбирается, такое красивое и сильное, хотя и скромное. В мае, когда оно распускается, цветы у него совсем зеленые, такие же, как листья, представь себе. Если не знаешь, что это цветы, то и не догадаешься. Они похожи на маленькие баварские трубки. А главное, это на редкость сообразительное растение! Вот посмотри на эти веточки, они ищут… чуть только они к чему-либо прикоснутся, они тут же цепляются и обвиваются. А если ни на что не наткнутся, возвращаются обратно к стене. Вот погляди, эта ветка повисла без опоры, что она теперь сделает? Она изогнулась, словно подтягивается на руках, и ползет обратно по себе самой, — ну сущая змея!.. В свои владения это растение никого не допускает! От года к году оно вырастает ненамного, но своего места не уступит. Вон там повыше оно вступило в борьбу с виноградом, и что же— винограда почти уж и не видно, того и гляди, оно его совсем задушит. Нужно уничтожить или одно, или другое, но трудно выбрать. Правда, этот виноград почти не дает ягод — такой черенок попался… Ты обратил внимание, как он растет? Это двойной черенок, он посажен внизу в теплице. Один стебель вышел наружу, а другой остался внутри. И вот внутри он дает настоящие плоды, крупный черный виноград, правда кисловатый, но… Ты знаешь такое место — Алюэн? Нет? Недалеко от Туркуэна. Так вот я вычитал, что раньше это слово означало «винный рынок». Стало быть, прежде виноград рос и в наших краях, хотя Север вечно бранят… Но видишь ли, может быть, его вытеснил хмель, пиво, словом, хмель ведь тоже ползучее растение, как и это. Но если ты хочешь видеть настоящего захватчика, то иди сюда, посмотри на эту заразу — вот ломонос!.. Соседи попадаются всякие, бывают и хорошие и плохие. Этот позволил мне вбить крюки в стену его сарая. Но зато с другой стороны у меня сосед неуживчивый. В его саду прямо у стены растет ломонос, и, бьюсь об заклад, сосед оставляет его нарочно. Ломонос пускает ростки на моей стороне. Стоит на пять минут оставить его в покое, как он перемахивает через стену и глушит все подряд. Однажды, на нашу беду, мы уехали в отпуск на две недели в конце августа. Так веришь ли, когда мы вернулись, весь этот угол сада превратился в сплошные заросли! А цветы противные, ну точно грязный хлопок. Знаешь это место на Шельде, куда выбрасывают отходы из больницы? Там все водоросли обвиты клочьями ваты. Вот и эти цветы такие же. А главное, они убивают все. Говорю тебе, они все душат!
— В Понпон-Финет полно ломоноса! — говорит Саид.
— Вот видишь, даже растения бывают такие, что только и смотрят, как бы навредить. Особенно уродливые, заметь…
Они прошлись по саду. Продолжая говорить, Гаит по дороге все время что-то делает: то обломит сухую веточку, то оторвет и скомкает увядший лист, то выпрямит поникший стебель и подвяжет потуже бечевку, то мимоходом ласково коснется цветка или подобьет ногой осыпавшуюся землю… Арманс, слушая его, тоже все время что-то подправляет. Саид смотрит молча, и в глазах у него отражается зелень. Он тоже отдыхает в это воскресенье.
— Ну, а здесь, — по дороге к дому говорит Гаит, показывая на теплицу, — здесь у нас сад и в зимнее время.
И вдруг замолкает и торопливо идет по садовой дорожке впереди Саида, Арманс идет сзади. И только когда они все трое уселись на кухне, Гаит спросил:
— Наверно, нелегко вам тут у нас?
Саид усмехнулся и пожал плечами.
— А футбол ты не любишь? — спросил Гаит.
— Я и сам играл в команде! — ответил Саид. — Да! Да!
— Но ты никогда не ходишь на стадион…
Кухня у Арманс тоже настоящая оранжерея, словно зимний сад летом с открытым настежь окном. Тут растет аквилегия, и Гаит собрался было отпустить по этому поводу шутку, но вспомнил, что Саид недостаточно свободно владеет французским, и не решился. В горшках растут крупные лилии, фикус, большой филодендрон, такова уж мода, затем плющ, вьющийся по раме, роскошный аспарагус, всевозможные кактусы, на одном из них распустился крупный цветок, один-единственный, — хрупкое сооружение необычного розового оттенка.
— Он у меня уже лет десять, — сказала Арманс, — и вот впервые решился зацвести. Сегодня утром я встала и вижу на нем уже совсем раскрывшийся цветок… Говорят, к вечеру он завянет, и цветов уже никогда больше не будет. Вы как раз удачно попали.
— …Тебя нигде что-то не видно: ни в кино, ни в других местах.
— Когда гибнут братья, в кино не тянет, — ответил Саид.
— Да в самом деле никто из вас никогда не бывает на стадионе, например, — продолжал Гаит. — Вам это запрещено? Или вы сами не хотите?
— Ни к чему и запрещать, — ответил Саид, — просто не то на уме.
Так они потолковали минут десять, выпили кофе, осмотрели теплицу, и, когда Саид собрался уже уходить, Гаит вдруг положил руку на его плечо:
— Слушай, парень. Я очень рад, что ты зашел. Видишь ли, мой сад — это лучшее из всего, что я могу предложить, друзьям…
Снова дважды пропела створка ворот. Она всегда поет так: чуть веселее, когда открывается, чуть печальней, когда закрывается. Ее голос трепещет, и кажется, будто и в тебе что-то трепещет в ответ.
— Придется все-таки смазать ее маслом, — сказал Гаит.
— А зачем? — отозвался Саид. — По-моему, она неплохо поет.
…слово: мир…
В воскресенье вечером ни малейшего дуновения ветра.
Шарлемань и Берта вытащили стулья и уселись на тротуаре перед домом, слева от двери, там, куда еще попадают бледные мягкие лучи закатного солнца. Стена за спиной все еще хранит тепло, как те кирпичи, что кладут зимой в постель вместо грелок. Солнце будто отдыхает, как и все вокруг… Перед их домом небольшой палисадник, ухоженный не хуже, чем у других, за ним шоссе, а если встать или выпрямиться на стуле, то отсюда виден и завод, лежащий в низине. Если же сесть, откинувшись на спинку, то видны лишь несколько крыш, верхние части доменных печей и серебристая поверхность газгольдера. А Шарлемань сидит на стуле плотно, спинка стула наклонена назад и упирается в стену, он ушел, словно тесто, в соломенное сиденье, ноги его не достают до земли. Стул поскрипывает под ним, но стоит устойчиво, ножки его упираются в желобок между цементными плитами тротуара. Это давняя привычка. Сидя в такой позе, Шарлемань погружается в свои мысли, впечатления детских лет всплывают в памяти. Когда-то летними вечерами отец, мать, брат Оскар (который еще в ту пору предсказал, что он станет горным мастером…) и сам он — это вошло в привычку у здешних жителей — усаживались на улице перед домом. Тротуар был такой же, из темно-желтых плиток с острыми краями, в глубокие бороздки между ними упирались ножки стульев, а спинки наклонялись и опирались о стену. Верхний край спинки стула приходился как раз в щель между кирпичами. «Вот увидишь, в один прекрасный день сломаешь себе позвоночник, если будешь так сидеть!» — грозился отец, сам не веря своим словам. Не следовало только вертеться на стуле, и можно было не бояться, что упадешь, разве что одна или две перекладины или сама спинка стула расшатывались, и тогда весь он распадался на части. Нужно было то и дело поглядывать, хорошо ли стоят ножки, упирающиеся в ложбинку. От долгого глядения тротуар начинал походить на плитку шоколада с квадратиками и бороздками. Частенько от этой позы и покачивания клонило ко сну и отец говорил: «Вот видишь, ты чуть не свалился, хорошо, что я подхватил тебя!..» Он, может, и так не упал бы, но отцу хотелось пошутить: забавно наблюдать выражение лица человека, когда он встрепенется от легкого прикосновения во время дремоты. К тому же спать на солнце вредно. Вот и сегодня Шарлемань смотрит вниз, и снова, как в детстве, тротуар кажется ему похожим на шоколад. Он равнодушен к шоколаду, однако, когда он вот так сидит, отдыхая, и смотрит на тротуар, у него текут слюнки. И как прежде, солнце нагоняет на него дремоту. Пока Берта не подтолкнет его локтем: